Ярослав Шимов. Австро Венгерская империя / Часть вторая. Империя / К. и. к. (1867–1898)

Искусство жить

Эта аббревиатура сопровождала жителей Австро-Венгрии от рождения до смерти. К. и. к. (на западе монархии — императорским, на востоке — королевским) было всё: больницы и школы, железные дороги и корабли, армия и чиновники… Как шутили остряки, над Австро-Венгрией каждый день встает «императорское и королевское солнце». Австрийский писатель Роберт Музиль позднее дал монархии, к тому времени уже погибшей, не слишком благозвучное для русского уха название, происходящее от аббревиатуры к. и. к., — Kakanien. А другой писатель, Стефан Цвейг, так говорил о самом главном, чем, по его мнению, отличалась Kakanien и чем она была дорога ее жителям (очень многим — уже post factum, в ином, неуютном, хрупком, всеми ветрами продуваемом мире межвоенной Центральной Европы): «Когда я пытаюсь найти надлежащее определение для той эпохи, что предшествовала Первой мировой войне и в которую я вырос, мне кажется, что точнее всего было бы сказать так: это был золотой век надежности. Всё в нашей тысячелетней Австрийской монархии, казалось, рассчитано на вечность, и государство — высший гарант этого постоянства».

Основы надежности и постоянства — довольно призрачного, как выяснилось впоследствии, — были заложены в первые годы после венгерского компромисса, когда экономическое и социальное развитие монархии, казалось, полностью подтверждало справедливость теории Адама Смита о «невидимой руке рынка», обустраивающей жизнь в городах и весях ко всеобщему удовольствию и процветанию. Действительно, конец 1860-х — начало 1870-х годов стали для Австро-Венгрии своего рода наградой за те потрясения, которые ей пришлось пережить в предыдущие 7–8 лет. Страну охватила грюндерская лихорадка (от немецкого gründen — основать): только в 1869 году возникло 141 акционерное общество с общим капиталом в 517 млн флоринов, а три года спустя 376 новых компаний располагали уже двухмиллиардным капиталом!

В 1866 году, сразу после разгрома при Садовой, австрийские и венгерские земледельцы собрали рекордный урожай; в этот и последующие годы объемы экспорта сельскохозяйственной продукции росли небывалыми темпами. Венгрия стала главной житницей Европы — и оставалась ею вплоть до притока на европейский рынок дешевого американского зерна. В то же время аграрный сектор, составлявший основу венгерской экономики, не избавился от родимых пятен минувшей эпохи, мешавших его модернизации. Во второй половине XIX века две с небольшим тысячи магнатских семей владели более чем четвертью земельных угодий Венгерского королевства, в том числе около 200 семей располагали поместьями площадью в 15 тыс. акров и более, а один лишь князь Мориц Эстерхази — 700 с лишним тысячами акров! При этом сотни тысяч крестьянских хозяйств Венгрии вполне соответствовали известной русской карикатуре того же времени «Мужичок на одной ноге» — настолько малы были их наделы. Тем не менее, несмотря на относительную отсталость и более низкий по сравнению с Цислейтанией уровень промышленного развития, в целом «…темпы промышленного развития и в более отсталой части империи, в Венгрии… были более высокими, чем в России и даже в Австрии: соответственно 3,0% в Венгрии и 2,5% [в год] в австрийской половине монархии» (Исламов Т. М. Распад Австро-Венгерской монархии и его последствия в политической эволюции Среднеевропейского региона. В сб.: Первая мировая война. Пролог XX века. Под ред. В. Л. Малькова. М., 1998. С. 349. Далее ссылки на этот сборник: Пролог…).

Особенно бурный рост происходил в ряде отраслей промышленности и на транспорте. Добыча угля выросла с 800 тыс. тонн в 1848 году до почти 34 млн тонн в 1904-м. По темпам строительства железных дорог Австро-Венгрия отставала от большинства стран Западной Европы и России, но тем не менее уже в 1859 году протяженность железнодорожной сети в дунайской монархии составляла 4000 км. Южная железная дорога связала столицу страны с Адриатическим побережьем, а в начале 1860-х была построена линия Вена—Линц—Зальцбург. В Венгрии в год Ausgleich было не более 4700 км железных дорог, но к 1900 году их протяженность достигла 17,5 тыс. км, а к началу Первой мировой — 22 тыс.

Все сильнее проявлялась экономическая специализация отдельных регионов. В альпийских провинциях, на севере Богемии, в Моравии, отчасти в Словении развивалась тяжелая промышленность — металлургия, деревообработка, военные производства и т. п.; в Богемии, Верхней Силезии, центральной Венгрии — текстильная, стекольная, пищевая отрасли; Галиция, Буковина и Трансильвания оставались по премуществу сельскохозяйственными районами. В Нижней Австрии в последние годы XIX века на 100 кв. км приходилось в среднем 16 промышленных предприятий, в чешских землях — 10,5, а вот в Тироле, Галиции, Буковине и Далмации — всего одно. Степень концентрации производства в Австро-Венгрии к началу XX столетия оказалась куда меньшей, чем в Германии или Франции. В дунайской монархии было по-прежнему много маленьких мастерских и фабрик, выпускавших мебель и фарфор, ткани и сувениры, ювелирные украшения и домашнюю утварь — словом, то, что делает жизнь человека удобнее и красивее и что так ценилось средними и высшими слоями австрийского и венгерского общества.

Свои экономические достижения Австро-Венгрия намеревалась продемонстрировать на Всемирной выставке, которая открылась в Вене весной 1873 года. Это было пятое мероприятие такого рода — после выставок в Лондоне (1851, 1862) и Париже (1855, 1867), на которых восхищенное человечество могло насладиться собственными новейшими изобретениями, техническими чудесами и хозяйственными успехами. Франц Иосиф лично курировал подготовку выставки, которую, по расчетам организаторов, к концу года должны были посетить около 20 млн человек, что принесло бы императорской казне ощутимую прибыль. Свою продукцию в Вену привезли фирмы из 37 стран — в том числе 15 тыс. австрийских, 7 тыс. немецких и 700 американских. Речь на церемонии открытия выставки произнес младший брат императора Карл Людвиг, за которым с тех пор закрепилось прозвище «выставочного эрцгерцога» (его общественная деятельность по преимуществу сводилась к участию в такого рода мероприятиях). Однако уже через несколько дней, 9 мая 1873 года, на венской бирже произошел крах, который не только похоронил надежды на прибыль от выставки, но и положил конец семилетнему экономическому процветанию Австро-Венгрии.

Биржа, разогретая спекуляциями, в которых участвовали тысячи людей, лопнула с необычайным шумом. Закрылись более 60 банков, разорились десятки фирм, «черный четверг» стал причиной более чем тысячи самоубийств в одной только Вене. Среди покончивших с собой был, в частности, герой войн с Данией и Пруссией Людвиг фон Габленц. От банкротства государственную казну спасли Ротшильды, предоставившие монархии крупный заем. Франц Иосиф отблагодарил: Альбрехту Ротшильду был пожалован титул барона.

Австро-венгерская экономика вступила в фазу спада. Впрочем, биржевая катастрофа имела не только отрицательные последствия: она способствовала перетеканию капиталов из финансовой в производственную сферу. Да и сам кризис оказался не столь уж долгим. В 1880-е годы вновь начался подъем, который — с учетом колебаний, свойственных рыночной экономике, — продолжался вплоть до Первой мировой войны. Столь долгого периода поступательного экономического роста Центральная Европа не знала ни до того, ни после. Возможно, именно поэтому Франц Иосиф навсегда вошел в историю стран, которыми правил, как символ «старых добрых времен» — ведь значительная часть его царствования представляла собой ту «…эпоху благополучия, мира и культурного расцвета, которую так часто идеализируют, сравнивая ее с катастрофами, ожидавшими придунайскую Европу в двадцатом столетии» (Berenger J. A History of the Habsburg Empire, 1700–1918. L. — New York, 1997. P. 226).

Тем не менее до самого конца своего существования империя Габсбургов оставалась аграрно-индустриальной страной. В конце 1890-х годов в сельском хозяйстве здесь было занято 70% трудоспособного населения (в соседней Германии — лишь 35%). «Вторая промышленная революция», развернувшаяся в США, Германии, Франции, Великобритании, затронула Австро-Венгрию лишь отчасти. Новейшие отрасли промышленности — химическая, позднее электротехническая, автомобилестроение и т. п. — в габсбургском государстве находились в зачаточном состоянии. К тому же Австро-Венгрии не хватало собственных капиталов, ее экономика в значительной степени зависела от иностранных инвестиций. К 1913 году 60% этих инвестиций были немецкими, что отводило дунайской монархии роль младшего, более слабого партнера в лоббировавшемся правящими кругами Германии проекте Mitteleuropa — единого экономического пространства Центральной Европы.

В начале XX века Австро-Венгрия занимала третье место в Европе по добыче угля и пятое — по производству чугуна и текстиля, однако в целом на ее долю приходилось лишь 6 % европейского промышленного производства. Недостаточное развитие промышленности и сильные региональные различия аукнулись монархии в ее последние годы, когда затяжная война легла на австро-венгерскую экономику непосильным бременем.

* * *

Новое государство Австро‑Венгрия представляло собой конституционную дуалистическую монархию, разделенную на Транслейтанию и Цислейтанию. Цислейтания: 1. Богемия, 2. Буковина, 3. Каринтия, 4. Крайна, 5. Далмация, б. Галиция и Лодомерия, 7. Австрийское Приморье, 8. Нижняя Австрия, 9. Моравия, 10. Зальцбург, 11. Силезия, 12. Штирия, 13. Тироль, 14. Верхняя Австрия, 15. Форарльберг. Транслейтания: 16. Венгрия, 17. Хорватия и Славония, 18.Босния и Герцеговина (Босния и Герцеговина были оккупированы только в 1878 г. и аннексированы в 1908 г.)

Новое государство Австро‑Венгрия представляло собой конституционную дуалистическую монархию, разделенную на Транслейтанию и Цислейтанию. Цислейтания: 1. Богемия, 2. Буковина, 3. Каринтия, 4. Крайна, 5. Далмация, б. Галиция и Лодомерия, 7. Австрийское Приморье, 8. Нижняя Австрия, 9. Моравия, 10. Зальцбург, 11. Силезия, 12. Штирия, 13. Тироль, 14. Верхняя Австрия, 15. Форарльберг. Транслейтания: 16. Венгрия, 17. Хорватия и Славония, 18.Босния и Герцеговина (Босния и Герцеговина были оккупированы только в 1878 г. и аннексированы в 1908 г.)

Как жилось обитателям Kakanien в конце XIX столетия? Австро-Венгрия, несмотря на в целом положительные тенденции экономического развития, не могла претендовать на звание богатой страны. Нет, богатства у отдельных подданных Франца Иосифа I было хоть отбавляй, но вот распределение денежных средств и собственности как в социальном, так и в географическом смысле оставалось весьма неравномерным.

В высших слоях общества в Австро-Венгрии, как и в других странах Европы, происходило постепенное слияние аристократии с крупной буржуазией. Формировались «верхние десять тысяч», узкий слой земельных магнатов, промышленников, банкиров, в котором отпрыски древних фамилий — Шварценберги, Лихтенштейны, Ауэрсперги, Эстерхази и прочие — соседствовали с теми, кого еще несколько десятков лет назад их предки не пустили бы на порог — богачами незнатного происхождения, нуворишами вроде строительного магната Альфреда Драшера или банкира и директора Северной железной дороги Йонаса Кёнигсвартера. Это соседство аристократии крови с аристократией денег вскоре нашло буквальное, географическое выражение. Представители обеих групп начали строить шикарные особняки на Рингштрассе в Вене, улице-витрине, пышной и ослепительной, призванной придать величественный и притом современный вид столице монархии. Реконструкция центральных кварталов Вены послужила образцом для других городов Австро-Венгрии. Повсюду — в Будапеште (обе его части, Буда и Пешт, официально стали единым городом только в 1872 году), Праге, Загребе, Триесте, Львове, Кракове — развернулось строительство, которое сильно изменило облик этих городов и придало им общие черты, и сегодня служащие зримым напоминанием о былом единстве Центральной Европы в рамках дунайской монархии.

Перестройка центра Вены была начата еще в 1850-е годы. Древние бастионы, отделявшие старый центр города от остальных районов, снесли, а на их месте прорубили широкий проспект в виде кольца — будущую Рингштрассе. Она начала быстро застраиваться особняками элиты. Возводились и общественные здания, придавшие центру Вены его нынешний вид — городская ратуша, парламент, новый оперный театр… Обширное строительство за несколько десятилетий превратило Вену из города, несшего на себе печать эпохи барокко и даже средневековья, в имперскую и одновременно очень буржуазную по духу столицу. Синонимом богатства и величия считались изобилие, разнообразие и пышность, отсюда необычайная стилистическая эклектика центральных районов Вены, обновленных при Франце Иосифе. Здесь есть все — псевдоготика и ренессанс, классицизм и подражание позднему барокко. «Ваше Величество, сейчас в Вене много строят. Но эта мешанина стилей мне лично совсем не нравится, — как-то пожаловался императору художник Фридрих фон Амерлинг. — Она напоминает ресторанное меню в камне!» — «Я в это не вмешиваюсь, — кротко ответил Франц Иосиф. — В таких вещах художники разбираются лучше». Подход, очень характерный для этого монарха: сознавая, что не поспевает за новой эпохой, не понимает ее дух, он все чаще предоставлял события их естественному ходу.

Впрочем, как раз принцип laissez faire, государственного невмешательства в экономическую и социальную жизнь, вполне соответствовал духу эпохи. Австро-Венгрия 1860–90-х годов была классическим либеральным государством с характерным для него культом успеха, материального благополучия и привычкой не замечать бед и страданий тех, кто оказался недостаточно сильным и зубастым, чтобы выжить в специфических условиях раннего капитализма. По мере того как развивались промышленность и транспорт, нищали деревни и целые провинции, тысячи жителей которых отправлялись на заработки в города. Кому-то удавалось «выбиться в люди», но большинство ожидало существование в условиях, подобных тем, о которых в 1888 году писала социал-демократическая газета «Глайхайт» («Равенство»): «Деревянные лавки, покрытые старой соломой, на которых тесно рядами лежат люди… В одном из таких помещений, где спят 50 человек, в углу примостилась супружеская пара. Две недели назад женщина заболела — и лежит здесь, среди полуголых, грязных мужчин, дыша смрадным воздухом». Так выглядело общежитие рабочих одной из крупнейших в Вене фабрик по производству кирпича. Подобных заведений в австрийской столице были десятки.

Большинству обитателей таких трущоб медицинская помощь была, естественно, не по карману. В бедняцких кварталах, не оснащенных водопроводом и канализацией, то и дело вспыхивали эпидемии. Одна из них, холерная, посетила Вену в 1873 году, совпав по времени с биржевым крахом. Продолжительность жизни понемногу росла, но все же еще в 1900 году в Богемии, одной из самых развитых областей монархии, женщины жили в среднем лишь 49, а мужчины — 47,5 лет. До поры до времени основным средством помощи бедным, больным и неимущим оставалась благотворительность. Ею активно занимались многие представители богатых семей, в том числе дочери Франца Иосифа — Гизела и Мария Валерия. Однако средства, собранные на благотворительных вечерах, балах и распродажах, были лишь ложкой меда в бочке дегтя, которую напоминала повседневная жизнь сотен тысяч подданных австрийского императора и венгерского короля.

Положение несколько изменилось в последние 15–20 лет XIX века, когда государство стало проводить целенаправленную социальную политику. Рабочий день был в 1885 году официально ограничен 11 часами (позднее, в 1901 году, его сократили до 9 часов), детский труд запрещен, введен обязательный выходной по воскресеньям, появилось страхование рабочих, получивших производственные травмы, возникли зачатки пенсионной системы, возводились больницы и приюты для бедняков. Многие предприниматели стали строить для своих работников приличное жилье. Например, рабочие одной из бумажных фабрик под Прагой жили в небольших, но вполне пристойных двухэтажных домах, каждый из которых был рассчитан на четыре семьи, которым полагался даже маленький садик.

Австро-венгерские власти шли за Бисмарком в его политике «государственного социализма», в результате чего к началу XX столетия Германия и Австро-Венгрия располагали самыми развитыми системами социального обеспечения в мире. Причины такой заботы государства о малоимущих гражданах были совсем не филантропическими. Резко усилившееся расслоение общества привело к появлению новых политических сил, в первую очередь социал-демократов и христианских социалистов, чья деятельность угрожала стабильности обеих монархий. Благодаря передовой для того времени социальной политике социальные контрасты в Австро-Венгрии хоть и оставались довольно выразительными, но были значительно меньшими, чем в таких странах, как Великобритания, Россия или Италия. Например, уровень доходов рабочего средней квалификации составлял в 1880-е годы в большинстве отраслей 400–500 флоринов (золотых) в год. Учитель средней школы получал до тысячи флоринов. В то же время чиновники императорского и королевского министерства иностранных дел, даже не самого высокого ранга, могли рассчитывать как минимум на четырехтысячное годовое жалованье.

Налоговая система способствовала процветанию наиболее зажиточных слоев населения: подоходный налог был низким, а его максимальная ставка взималась лишь с лиц, которые располагали колоссальными годовыми доходами в 210 тыс. флоринов и более. Жители Kakanien были в большинстве своем если не образованными, то по крайней мере грамотными. Система образования, основы которой заложила еще Мария Терезия, развивалась быстро и успешно: начальное образование в обеих частях монархии было объявлено обязательным, количество средних школ только в Венгрии за годы дуализма выросло в три раза, а число студентов высших учебных заведений — более чем в 17 раз. К концу 1880-х годов школу в Венгерском королевстве посещали 80% детей (сразу после Ausgleich — не более 50%). В то же время и здесь между разными провинциями монархии зияла пропасть: к началу XX века в Богемии и Моравии неграмотные составляли всего 5 % населения, зато в Галиции и Буковине читать и писать не умели более половины жителей, а в Далмации — свыше 70 %. В целом неграмотные составляли около трети подданных Франца Иосифа I.

Некогда клерикальная Австрия постепенно избавлялась от влияния церкви на воспитание, образование и личную жизнь населения. Согласно гражданскому законодательству, в которое в 1868 году были внесены серьезные изменения в либеральном духе, жители дунайской монархии могли жениться и выходить замуж за кого угодно, вне зависимости от религиозной и национальной принадлежности. Были разрешены и разводы, хоть соответствующая юридическая процедура оставалась довольно сложной. Зато строго воспрещались родственные браки, причем даже в третьем и четвертом колене. Это выглядело насмешкой над подданными со стороны династии, многие представители которой были плодами брачных союзов между весьма близкими родственниками. Впрочем, законы законами, а свобода нравов в городах монархии потрясала воображение. В Вене более четверти всех детей были внебрачными, проститутки исчислялись тысячами (не считая так называемых «дам полусвета» вроде Мицци Каспар, многолетней приятельницы кронпринца Рудольфа). При этом в деревнях по-прежнему царили патриархальные нравы времен «доброго императора Франца I», а для заключения брака лицам до 24 лет требовалось разрешение родителей или опекунов.

В 1868 году австрийское правительство с согласия императора провело ряд реформ, которые фактически перечеркнули конкордат. Вскоре аналогичные постановления вступили в силу и в Венгрии. Контроль за начальными и средними школами вновь перешел в руки государства, что вызвало гнев папы Пия IX, с отчаянием наблюдавшего, как габсбургская монархия возвращается к церковной политике времен йозефинизма. Пути римской курии и Вены разошлись еще сильнее в 1871 году, когда Франц Иосиф не проявил особого энтузиазма в связи с принятием Ватиканским собором догмата о непогрешимости папы. Тем не менее католическая церковь осталась влиятельной силой в австро-венгерском обществе, а сам император всю жизнь был добрым католиком.

* * *

Главным признаком общественного прогресса в последние 30 лет XIX века стал заметный рост среднего слоя — мелких и средних собственников, служащих, интеллигенции, людей свободных профессий, живших в основном в крупных городах. (Их, кстати, в Австро-Венгрии было немного: всего лишь 8 городов к концу века насчитывали более ста тысяч жителей, и только Вена и Будапешт перешагнули миллионную отметку). Австро-венгерский средний класс, собственно, и был тем слоем, который определял общественную атмосферу в империи, служил законодателем мод и стилей, привычек и обычаев. Своеобразная центральноевропейская городская субкультура и образ жизни, общий для Вены и Праги, Будапешта и Кракова, несмотря на национальные и культурные различия между их обитателями, появились на свет именно в эту эпоху. Это был мир узких улочек и уютных кафе, модных салонов и выставок, ярких витрин и пестрых гуляний в городских парках. Это была жизнь, невозможная без кофе и утренней газеты, будь то «Винер тагеблатт», «Мадьяр хирлап» или «Народни политика», без разговоров о политических событиях и биржевом курсе, без музыки «короля вальсов» Иоганна Штрауса и помпезных картин самого модного венского художника 1870–80-х Ганса Макарта, без восхищения техническими новинками, появлявшимися одна за другой, — телеграф, электричество, телефон, автомобиль… Это было особое искусство жить, которым средние слои австро-венгерского общества владели в совершенстве.

Моды и стили, конечно, менялись. Макарт достиг вершины своего мастерства, став режиссером торжественного шествия по случаю серебряной свадьбы императорской четы. Makart Festzug Tag («день процессии Макарта») в Вене 26 апреля 1879 года запомнился на долгие годы. В колоссальном шествии были представлены сцены из истории Австрии, Венгрии и императорского дома, делегации народов и сословии монархии, представители провинции, городов, профессиональных корпораций и объединений, технические новшества, включая огромную модель паровоза, артисты, музыканты и художники во главе с самим автором этого супершоу в огромной шляпе, сделанной по собственному эскизу. Всё это великолепие продефилировало перед императором и императрицей. Франц Иосиф расчувствовался и прослезился. Елизавета, как всегда в подобных случаях, выглядела усталой, встревоженной и недовольной. Время шло, менялись вкусы и настроения, идеи и представления. Пышущая здоровьем и изобилием буржуазность постепенно вышла из моды. Наступал fin de siecle, конец столетия, грань веков. Модернизм и декаданс, прогресс и упадок, надежда и разочарование — все то, что явственно ощущалось в австро-венгерском обществе, нашло отражение в Jugendstil, или сецессионе, стиле нового поколения художников и архитекторов, творивших на рубеже XIX–XX столетий. На смену Макарту пришел Климт, на смену Штраусу — Малер. Штраус умер в 1899 году, и какой-то отстрослов пустил гулять по венским салонам ядовитую шутку: «По сути дела, Франц Иосиф правил до смерти Иоганна Штрауса». Намек был ясен: старый император все чаще воспринимался обществом как живой анахронизм, продукт другой, давно минувшей эпохи. Он и сам чувствовал, что наступают новые, непонятные и чуждые ему времена, и выразил свое отвращение к ним, приказав занавесить окна Хофбурга, выходившие на знаменитый «дом без бровей» — здание, построенное в стиле модерн для одной из торговых фирм архитектором Адольфом Лоосом. Плоский фасад этого сооружения оскорблял эстетическое чувство Франца Иосифа, воспитанного во времена бидермайера.

Кстати, к техническим нововведениям император тоже относился настороженно. Он так и не привык, например, к телефону, не позволив поставить этот странный аппарат у себя в кабинете. Не жаловал Франц Иосиф и лифты, даже в 80-летнем возрасте предпочитая, пыхтя и отдуваясь, подниматься по лестнице. Отношение монарха к электричеству и телеграфу было более положительным, а вот автомобили он так и не полюбил, хотя несколько раз пользовался ими (конечно, в роли пассажира, а не водителя). Писал Франц Иосиф до самой смерти от руки, не помышляя ни о каких пишущих машинках. Неприязнь к новинкам техники была, очевидно, вызвана не только консерватизмом старого монарха, в конце кондов, естественным для его возраста, но и спартанскими наклонностями императора, который не любил роскошь и в быту вел себя очень скромно. В Шёнбрунне у него даже не было стационарной ванной комнаты: повелитель 50 миллионов человек мылся в раскладной резиновой ванне, как какой-нибудь коммивояжер в деловой поездке.

Было бы явной ошибкой представлять себе настроения fin de siecle как сплошные предчувствия грядущего упадка и краха. Мировосприятие людей той эпохи оставалось неоднородным, прогрессистские иллюзии и надежды причудливо смешивались с ощущениями тоски и безысходности. Общество сводило судорогами, как затекшую ногу, долго пребывавшую в неподвижности. За внешне стабильным и весьма респектабельным фасадом дунайской монархии нагромождались проблемы, которые грозили со временем похоронить уютный и пестрый мир Kakanien. Но пока жизнь была хороша, на аллеях Пратера играла музыка, на Рингштрассе по вечерам зажигали электричество, в Будапеште пустили трамвай, а в Праге создали телефонную сеть.

Именно в городах смешивались и взаимодействовали культуры центральноевропейских народов, но парадоксальным образом здесь же, в космополитических городах дунайской монархии, кипели национальные страсти, расшатывавшие габсбургское государство. Помимо искусства жить, подданным древней династии было необходимо овладеть куда более сложным умением жить вместе.

Искусство править

Император Франц‑Иосиф I (Художник Юлиус фон Блаас)

Император Франц‑Иосиф I (Художник Юлиус фон Блаас)

Всю свою долгую жизнь император Франц Иосиф I учился и переучивался. В детстве и юности ему были привиты меттерниховские представления о мире, обществе, государстве и роли монарха, которые молодой государь старательно пытался воплотить в жизнь на протяжении первых двадцати лет своего правления. Жизнь, однако, преподала ему несколько горьких уроков, в результате чего Францу Иосифу пришлось отказаться от абсолютистских иллюзий и стать конституционным правителем. Последние десятилетия XIX века вновь заставили пожилого императора учиться — на сей раз тому, как одновременно уменьшить пропасть между бедными и богатыми, грозившую монархии социальным взрывом, и удержать в рамках лояльности многочисленные народы, населявшие дуалистическое государство. Постепенно Франц Иосиф пришел к справедливому выводу о том, что именно национальный вопрос является самым болезненным для Австро-Венгрии.

При этом в разных ее частях национализм принимал новые, неожиданные формы, вызывал к жизни политические силы, представлявшиеся императору невиданными диковинами, с которыми он поначалу не знал как обращаться. Так, австрийские немцы, которым компромисс 1867 года, казалось, предоставил немало политических выгод, не проявляли той лояльности и патриотизма, которых от них ожидали при дворе. Между ними появлялось все больше возмутителей спокойствия, выдвигавших требования, неприемлемые для властей. Самым заметным из таких деятелей стал в начале 1880-х Георг фон Шёнерер, выходец из дворянской среды, проникнутый патриотизмом — но не габсбургским, черно-желтым (Черный и золотой со средних веков были цветами Священной Римской империи. Несмотря на исчезновение последней, Габсбурги «унаследовали» черно-золотое знамя и имперский герб — двуглавого орла с мечом и скипетром. В то же время своими государственными флагами обладали как Австрия (красно-бело-красное полотнище, остающееся государственным символом и в Австрийской республике), так и Венгрия (красно-бело-зеленое знамя с изображением венгерского герба и короны св. Стефана)), а прусско-великогерманским. Основанная Шёнерером Национальная партия не скрывала своей враждебности Габсбургам и преданности Гогенцоллернам, в которых ее сторонники видели потенциальных объединителей всех немцев Европы. Шёнерер восторгался Бисмарком, хотя сам «железный канцлер» как-то заметил, что, вздумай австрийские немцы и вправду присоединиться к Германии, он пошел бы на них войной, поскольку исчезновение дунайской монархии никак не соответствует германским интересам. Шёнерер не преуспел в осуществлении своей программы, зато изобрел новую политическую тактику, в основе которой были не парламентские дебаты, а уличные демонстрации и силовые акции (вроде набега на редакцию одной из венских газет, по ошибке преждевременно сообщившей о смерти 90-летнего Вильгельма I). Позднее эти методы возьмет на вооружение будущий фюрер «третьего рейха», сын мелкого австрийского чиновника Алоиса Гитлера, родившийся в городке Браунау-ам-Инн весной 1889 года, когда молодчики Шёнерера вовсю бузили на венских улицах.

Более влиятельной силой стала другая массовая партия австрийских немцев — христианские социалисты. Их вождь, популярный оратор Карл Люгер, составил гремучую идеологическую смесь из традиционного австрийского католицизма, антилиберализма и антисемитизма. Люгер обличал либеральное общество, не заботящееся о бедняках; аристократов и финансистов, думающих только об удовольствиях и приумножении своих богатств; евреев, якобы поставивших себе на службу труд честных австрийцев; безбожных марксистов, ведущих Европу к гибельной революции… Все это имело успех — в первую очередь среди мелких буржуа, разорившихся лавочников, небогатых чиновников, приходских священников и альпийских крестьян. В 1895 году христианские социалисты одержали триумфальную победу на выборах в венский муниципалитет. Люгер был избран бургомистром Вены. Однако по тогдашнему законодательству он должен был быть утвержден императором. Франца Иосифа раздражали как необычайная популярность Люгера среди венских обывателей, так и его ксенофобия и антисемитизм (сам император был воплощением национальной и религиозной терпимости). «Пока я правлю, Люгеру не бывать бургомистром моей столицы!» — заявил Франц Иосиф. Действительно, он еще трижды отказывался подтвердить избрание лидера христианских социалистов главой муниципалитета. И лишь в апреле 1897 года наконец сдался, получив от Люгера гарантии того, что новый бургомистр будет руководить городом спокойно и конструктивно, без погромов и чрезвычайных мер.

Люгер действительно оказался, как сказали бы сегодня, «крепким хозяйственником», сделав многое для улучшения быта жителей Вены. Его партия играла ведущую роль в столичной, а затем и общегосударственной политике на протяжении 30 лет. Связи христианских социалистов с двором понемногу укреплялись: Люгер то и дело демонстрировал лояльность императору и, в отличие от Шёнерера, был убежденным австрийским патриотом. Отношения Люгера с евреями оказались не столь однозначными, как его антисемитские речи. Известно, что «король Вены» приятельствовал с несколькими богатыми еврейскими семьями и стал автором изречения, иногда ошибочно приписываемого «наци № 2» Герману Герингу: «Кто здесь еврей — решаю я!».

Если бургомистр Вены оставался кумиром значительной части австро-немецкого среднего класса, то «четвертое сословие» — рабочие, городская и сельская беднота — все охотнее шли за социал-демократами. Их лидером стал Виктор Адлер, начинавший как радикал, духовный наследник революционеров 1848 года. Характерно, что, будучи по происхождению евреем, в молодости будущий вождь социал-демократов считал себя немецким националистом и вместе с Шёнерером участвовал в разработке Линцской программы — манифеста австро-германского национализма. Программа предполагала превращение аморфной Цислейтании в немецкое национальное государство под формальным главенством Габсбургов и в теснейшем союзе с Германией. Единство с Венгрией должно было сохраниться, но лишь в форме личной унии. Галицию и Далмацию, населенные в основном славянами, предполагалось либо сделать автономными государственными образованиями, либо передать «под крыло» Будапешта.

Позднее Адлер отошел от национализма и стал уделять основное внимание проблеме социального неравенства. Основанная (точнее, преобразованная) им в 1888 году социал-демократическая партия организовывала массовые акции, «марши голодных» и народные гулянья на 1 мая. Репрессивные меры против левых были в Австро-Венгрии несколько более мягкими, нежели в Германии, где Бисмарк добился принятия «исключительного закона», оттеснившего социалистов на обочину политической жизни. Тем не менее в 1880–90-е годы Аддера арестовывали 17 раз. Со временем, однако, «красные» нашли общий язык с «черно-желтыми»: последовательный интернационализм социал-демократов импонировал властям. Франц Иосиф неожиданно увидел в них потенциальных союзников в борьбе с национализмом — немецким, венгерским, чешским и югославянским. Самого же Виктора Адлера, побывавшего на аудиенции у императора, более радикальные соратники во главе с его собственным сыном Фридрихом стали в насмешку называть «императорским и королевским социалистом». Однако идея классовой солидарности не могла служить равноценной заменой националистическим страстям. Именно национализм создавал между народами дунайской монархии трещины, которым со временем было суждено превратиться в пропасти.

* * *

В последние десятилетия XIX века на смену Венгрии в качестве главной головной боли монархии пришла Чехия. В чешских землях — Богемии, Моравии и части Силезии — со времен средневековья бок о бок жили чехи и немцы. Во второй половине XIX столетия чешская нация вступила в эпоху национального возрождения. Менялся социальный статус чехов: из народа преимущественно крестьянского, сельского они быстро превращались в современную нацию, со своей буржуазией, интеллигенцией, культурной и политической элитой. По мере роста образованности чешского населения развивалось национальное самосознание, рос интерес к собственной истории, культуре, языку — и одновременно неприязнь к немецким соседям как «поработителям», стремившимся сделать чешский народ «глухим и слепым». Празднование 70-летия чешского политика, историка и просветителя Франтишека Палацкого и торжества по случаю закладки первого камня Национального театра в Праге (1868) превратились в националистические демонстрации. Молодое поколение чешских политиков и интеллигенции выдвигало новые, более радикальные требования; звучали призывы не только к культурной и административной, но и к национально-государственной автономии чешских земель.

В начале 1870-х годов чешская политическая элита разделилась на старочехов и младочехов. Первые в союзе с аристократией, среди которой было немало немцев, считавших себя патриотами Богемии, стремились к восстановлению «исторических прав» чешской короны и фактической замене дуализма (Австрия и Венгрия) триализмом (Австрия, Венгрия и Чехия). Как писал императору Францу Иосифу один из богемских консерваторов граф Йозеф Гаррах, «…чешский вопрос жизненно важен для Австрии… Народ земель чешской короны за свои заслуги перед монархией может быть назван… самым австрийским народом… Благодаря своим способностям он в состоянии понять интересы остальных народов [монархии], а потому корона могла бы с совершенным спокойствием предоставить ему тот статус, на который на основании исторического и документально подтвержденного права он может претендовать».

В 1871 году казалось, что требования старочехов будут удовлетворены — если не полностью, то в значительной мере. Глава австрийского правительства граф Карл Гогенварт начал переговоры с депутатами богемского и моравского земельных собраний, в результате чего были выработаны так называемые «фундаментальные статьи». В соответствии с ними земли короны св. Вацлава получали весьма широкую автономию. Однако ряд существенных оговорок, которые содержались в «фундаментальных статьях» и касались системы управления чешскими землями, позволяет утверждать, что «…в данном случае речь шла не о триализме, а о субдуалистическом решении» (Emertova М. České země v letech 1848 — 1918. Praha, 1998. S. 78). Но и это решение не было реализовано. Богемские и моравские немцы выразили недовольство «фундаментальными статьями», поскольку чувствовали, что одними административными реформами дело не ограничится: перенос центра политических решений, касавшихся чешских земель, из Вены в Прагу был на руку чехам. Не приветствовала «компромисс Гогенварта» и венгерская элита, главной целью которой оставалось сохранение дуализма и ослабление влияния славян. «Фундаментальные статьи» вызвали отпор и у консервативного окружения императора. Франц Иосиф дал задний ход: 30 октября императорским рескриптом реализация соглашений с Чехией была передана в ведение рейхсрата, где преобладали противники чехов, и тем самым похоронена. Месяц спустя император отправил графа Гогенварта в отставку.

Эти события привели к углублению противоречий между старочехами и более радикальными младочехами, которые в 1874 году основали Национальную либеральную партию. Она уделяла больше внимания развитию национальной культуры, проблеме равноправия чешского языка и социальной политике. Однако по отношению к Вене до конца 1870-х годов чешские лидеры были едины: все они придерживались тактики «пассивного сопротивления», заключавшегося в отказе послать своих депутатов в рейхсрат. Ситуация изменилась лишь в 1879 году, с приходом на пост премьер-министра Австрии (Цислейтании) графа Эдуарда Тааффе, которому удалось преодолеть сопротивление чехов. Вернувшись в рейхсрат, чешские представители создали коалицию с консервативными австронемецкими и польскими (галицийскими) депутатами — так называемое «железное кольцо» (Eisenring), располагавшее парламентским большинством. Опираясь на него, граф Тааффе оставался во главе австрийского правительства рекордно долгое время — почти 15 лет.

«Эра Тааффе» — время наибольшей политической стабильности в истории Австро-Венгрии, поступательного экономического роста и культурного расцвета. Эдуард Тааффе, потомок дворянского рода, имевшего ирландские корни, был другом детства Франца Иосифа, который запросто называл его «Эдди». Он представлял собой классический тип австрийского чиновника — преданный династии, убежденный в действенности старых бюрократических рецептов йозефинизма, но при этом несколько скептически и иронично настроенный, граф всем своим поведением подавал пример спокойствия и миролюбия. В отличие от своего коронованного приятеля, Тааффе был изрядным сибаритом, не любил кабинетной работы и терпеть не мог носить мундир. При этом он отличался политическим чутьем и умением добиваться компромиссов. Премьер-министр прославился своим афоризмом о том, что народы Австро-Венгрии нужно держать «…в состоянии постоянного легкого недовольства». В шутливой форме была выражена государственная мудрость: коль скоро монархия не могла раз и навсегда разрешить все противоречия между ее народами, стоило попытаться покончить хотя бы с самыми серьезными, чтобы недовольство подданных императора оставалось легким, но не более.

Платой правительства за компромиссы в национальном вопросе была консервативная политика в остальных сферах. Несмотря на довольно смелые социальные реформы, о которых говорилось в предыдущей главе, в целом Тааффе действовал в интересах аристократии, крупной буржуазии и клерикальных кругов, стоявших за «железным кольцом». Эти силы, равно как и австро-немецкие либералы, были заинтересованы в сохранении системы ограниченного представительства граждан в рейхсрате и законодательных собраниях провинций. Иными словами, рост числа избирателей, не говоря уже о введении всеобщего избирательного права, не устраивал как аристократов, так и либеральных немецких националистов. И те, и другие в этом случае теряли власть, поскольку в парламент могли прийти, с одной стороны, представители «непривилегированных», в первую очередь славянских народов, а с другой — социал-демократы. Поэтому, как только Тааффе выступил с проектом избирательной реформы, «железное кольцо» распалось, и премьер оказался в политическом вакууме.

image067Попытка провести реформу, в результате которой все взрослые мужчины в Цислейтании получили бы избирательное право в рамках четырех курий, стоила графу карьеры. К тому времени победа младочехов на выборах в Богемии лишила премьер-министра одной из его основных парламентских опор — умеренных старочехов. В Праге в 1893 году произошли серьезные волнения; были отмечены не только антинемецкие, но и антигабсбургские выходки: императорских орлов на государственных учреждениях забрасывали грязью. Тепло поблагодарив и наградив друга детства, император отправил его в отставку. «Золотой век» Австро-Венгрии подошел к концу. Тем не менее одному из преемников Тааффе, графу Казимиру Бадени, вставшему во главе правительства Цислейтании в 1895 году, удалось довести избирательную реформу до промежуточного финиша. Помимо уже существовавших четырех курий, была создана пятая, «всеобщая», в которой могли голосовать все мужчины старше 24 лет. Правда, эта курия избирала лишь 72 депутата рейхсрата из 425. Позиции аристократии и других зажиточных слоев оказались поколебленными, но не подорванными. Не были затронуты и политические привилегии австрийских немцев: этот народ, составлявший 35% населения Цислейтании, обеспечивал 63% налоговых поступлений и получил возможность контролировать 43% депутатских мест. Реформа Бадени стала шагом навстречу всеобщему избирательному праву, введенному в западной части монархии в 1907 году.

Кабинет Бадени пал из-за новых беспорядков в Богемии. На улицах Праги чехи дрались с немцами; были убитые и десятки раненых. В городе Хеб великогерманские шовинисты провели невиданную по массовости манифестацию, участники которой послали Вильгельму II телеграмму с просьбой о поддержке и помощи. Знаменитый немецкий историк Т. Моммзен опубликовал в венской Neue freie Presse статью «О немцах в Австрии», в которой полностью встал на сторону своих соплеменников и отзывался о чехах в выражениях, не делавших честь этому выдающемуся ученому: «Будьте твердыми. Добавить ума в чешскую голову вряд ли удастся, но силу оплеухи поймет и она!» Причиной обострения ситуации стали так называемые «языковые установления», изданные в апреле 1897 года. Они разрешали употреблять в Богемии и Моравии в государственных учреждениях и официальной переписке как немецкий, так и чешский (например, если какое-либо прошение было подано на чешском, все бюрократические процедуры и слушания, связанные с этим делом, должны были вестись на этом языке). К середине 1901 года всем чиновникам в землях короны св. Вацлава предписывалось освоить оба языка. Это давало преимущество чехам, которые в большинстве своем владели немецким, в то время как среди богемских немцев (они вскоре стали именовать себя немцами судетскими, Sudetendeutschen — по названию Судетских гор, где проживала значительная часть немецкого населения Богемии и Моравии) мало кто умел бегло говорить и писать по-чешски.

Уличные столкновения и бурные протесты немецких депутатов рейхсрата спровоцировали правительственный кризис. 28 ноября 1897 года граф Бадени вручил императору прошение об отставке. Его преемник Пауль фон Гауч издал новое распоряжение, согласно которому чешские земли были разделены на три области — чешскую, немецкую и смешанную. В каждой из областей действовали особые правила, касавшиеся употребления языков в административной сфере. Но и этот порядок не устроил как немецких, так и чешских радикалов. Два года спустя «правила Гауча» тоже были отменены, и ситуация вернулась к существовавшей до 1897 года.

Отношения между немецкой и чешской общинами Богемии и Моравии были самой тяжелой национальной проблемой Цислейтании — но далеко не единственной. Среди словенцев и хорватов, живших в юго-западных областях монархии, все большее распространение получали югославянские и панславянские идеи. Галицийские поляки были преданы императору, однако в качестве платы за лояльность требовали от правительства сохранения консервативного политического устройства Галиции, которое давало им возможность решать судьбу провинции вне зависимости от воли крестьянского, преимущественно украинского большинства. Наконец, у западных границ монархии мутила воду итальянская irredenta — движение за автономию и даже отторжение от Австро-Венгрии южного Тироля и Истрии, где проживали около 700 тыс. итальянцев. Проблема ирредентизма осложнила отношения Вены и Рима и стала одной из причин их окончательного разрыва в годы Первой мировой войны.

Узлы национальных проблем, затягивавшиеся в последние годы XIX столетия, стали еще более тугими с наступлением нового века. Была ли в этом вина императора, его министров и генералов, всего государственного аппарата монархии? Несомненно. Франц Иосиф и его приближенные чувствовали, что новая эпоха требует иной политики, при необходимости шли на уступки, умели добиваться компромисса — но всегда с опозданием. Им не хватало способности видеть ситуацию в развитии, просчитывать ее на несколько ходов вперед. Они не определяли ход событий, а почти всегда шли за ними, словно подтверждая давние слова Наполеона об Австрии, которая «…всегда отстает — на год, на идею, на армию».

* * *

Ausgleich принес Венгрии кратковременное политическое умиротворение. Дуалистическое решение устраивало большую часть мадьярской элиты, а с приходом в 1875 году на пост венгерского премьер-министра графа Коломана Тисы эта элита получила лидера, умевшего одновременно отстаивать интересы Будапешта перед Веной и проводить относительно взвешенную политику в самой Венгрии. Тиса, как и его австрийский коллега Тааффе, был великим мастером политической тактики и потому оставался у власти в течение 15 лет. Лозунгом правительства Тисы стало Quieta non movere — «Не нарушать покоя». Его эпоха — время либеральной экономической политики (в конце 1880-х годов дополненной некоторыми мерами по социальной защите неимущих), укрепления позиций Венгрии в рамках дуалистической монархии и роста ее влияния на внешнюю политику. Другой важнейшей чертой венгерского политического курса стал постепенный отход от положений закона о национальностях 1868 года и начало мадьяризации «непривилегированных» народов Венгерского королевства.

Уже в 1875 году по обвинению в распространении панславистских идей было распущено словацкое культурно-просветительское общество «Матица словенска». Венгерское правительство всячески поощряло двуязычие среди словаков, хорватов, воеводинских сербов и трансильванских румын. В 1878 году был принят закон об обязательном изучении венгерского языка в школах, расширенный и дополненный в 1893 и 1907 годах. Кроме насаждения венгерского языка и культуры, по отношению к национальным меньшинствам Будапешт действовал по принципу «разделяй и властвуй», разжигая противоречия между сербами и хорватами, чехами и словаками, румынами и трансильванскими немцами.

В то же время говорить о полном бесправии немадьярских подданных Венгерского королевства было бы преувеличением. Например, один из лидеров сербов Воеводины, националист Стоян Милетич, дважды побывавший под арестом по обвинению в антигосударственной деятельности, был тем не менее членом венгерского парламента и градоначальником столицы Воеводины — города Нови-Сад. Более того, «непривилегированные народы» все громче заявляли о своих требованиях. Румынская национальная партия, существовавшая с 1881 года, добивалась возвращения Трансильвании автономного статуса; в Хорватии действовали как партии провенгерской ориентации, так и югославянские, и националистические группировки; среди венгерских сербов появились свои ирредентисты, мечтавшие о воссоединении Воеводины с Сербией, и т. д.

Расстановка политических сил Венгрии постепенно менялась неблагоприятным образом для либералов, лидером которых являлся венгерский премьер. Все большее влияние стала приобретать Партия независимости, объединявшая национал-радикалов, которые считали себя наследниками Кошута. Они добивались отмены дуализма и преобразования союза Цислейтании и Транслейтании в личную унию двух независимых государств. С подачи «неокошутовцев» в венгерском парламенте развернулась бурная дискуссия о проблемах армии. Партия независимости мечтала о самостоятельных венгерских вооруженных силах, но дуализм допускал существование в Венгрии лишь ополчения — гонведов. Армия оставалась прерогативой и любимым детищем Франца Иосифа, и в этой области император не был склонен к компромиссам.

Многие венгерские офицеры, разделявшие националистические идеи, демонстративно отказывались говорить по-немецки на службе, что нашло отражение в следующем анекдоте тех времен. Адъютант командира дивизии императорской и королевской армии докладывает своему начальнику: «Ваше превосходительство, к нам на стажировку прибыли два офицера. Один — из императорской японской армии, другой — из N-ского полка венгерских гусар». — «Очень хорошо. Надеюсь, японец говорит по-немецки, иначе как же я буду с ним объясняться?» — «С этим сложнее, ваше превосходительство. Японец по-немецки говорит, а вот венгр — нет».

Именно дебаты по вопросу об армии привели к падению правительства Тисы. В 1889 году премьер предложил компромиссный законопроект, который, по его мнению, устроил бы как императора, так и оппозицию. Однако проект вызвал не только бурю возмущения у националистов, но и демонстрации на улицах Будапешта. В конце концов Тиса добился своего, но его авторитет сильно пошатнулся. После того, как стараниями оппозиции едва ли не каждое правительственное предложение стало подвергаться обструкции в парламенте, граф был вынужден подать в отставку. В течение следующих 15 лет в Венгрии сменилось семь премьер-министров, каждый из которых боролся с теми же проблемами, что и Тиса, но с еще меньшим успехом.

Позиции национал-радикалов усиливались. Вспышку националистических страстей вызвали похороны Лайоша Кошута, который скончался в 1894 году в Италии. (Хотя после Ausgleich ничто не мешало возвращению бывшего вождя венгерской революции на родину, он демонстративно жил в эмиграции, продолжая оказывать влияние на политическую жизнь Венгрии.) Кроме того, в соответствии с дуалистической конституцией каждые 10 лет венгерский парламент должен был возвращаться к обсуждению политических и экономических условий союза двух частей монархии. Всякий раз это обсуждение, задуманное как юридическая формальность, становилось поводом для политических баталий. Особенно ожесточенный характер они приняли в конце 1890-х. Только после назначения новым премьер-министром Венгрии умеренного политика Коломана Селла (1899–1903) удалось добиться согласия, которое, однако, не было продолжительным. Венгерская политическая сцена разделилась на несколько лагерей. Либералам, остававшимся наиболее влиятельной силой, противостояли не только националисты, но и консерваторы, которые представляли интересы аристократов-землевладельцев и части интеллигенции. В условиях нарастающего социального напряжения быстро росла популярность социал-демократии. Появились и экзотические группировки — вроде «Всенародной антисемитской партии», которой, к счастью, не удалось стать крупной политической силой.

Антисемитизм оставался характерной чертой венгерского общества (как, впрочем, и австрийского, хоть и в меньшей степени). К началу XX столетия в землях короны св. Стефана жили около 1 миллиона евреев, что составляло почти 5 % населения королевства.

Консерватизм и патриархальность венгерской социальной структуры (влиятельная аристократия, многочисленная небогатая мелкая шляхта, слабость национальной буржуазии и т. д.) привели к тому, что значительная часть торговли, промышленности, финансовых операций оказалась под контролем «инородцев» — немцев, армян, евреев. Предприимчивость и конкурентоспособность евреев вызывали зависть и ненависть, которая накладывалась на традиционно негативное отношение к ним как иноверцам, особенно в тех районах, где сохранялось сильное влияние католической церкви. В каждой из двух частей монархии в конце XIX века было свое «дело Бейлиса» — судебный процесс по сфабрикованному антисемитами обвинению в ритуальном убийстве. В Праге подобное обвинение было предъявлено еврейскому юноше Леопольду Хильзнеру, причем в роли одного из общественных защитников обвиняемого выступил будущий президент Чехословакии Томаш Масарик. В Венгрии перед судом предстал молодой еврей из городка Тисаэслар, которого подозревали в ритуальном убийстве венгерской девушки-служанки. Оба процесса имели сильный общественный резонанс и вызвали в печати оживленную дискуссию об антисемитизме.

Значительная часть евреев быстро и успешно ассимилировалась; многие из этих людей уже считали себя не евреями, а немцами или венграми. Стремясь стать полноправными жителями монархии (гражданские права в полном объеме евреи получили лишь после образования Австро-Венгрии в 1867 году), они, как правило, «примыкали» к одной из двух наций, располагавших наибольшим политическим влиянием и властью. Однако тем самым евреи как бы противопоставляли себя остальным народам монархии: евреи, решившиеся на такой шаг, представлялись естественными союзниками немцев против чехов, венгров, поляков и т. д. Точно так же обстояло дело с евреями, которые перенимали венгерскую культуру в Словакии, Трансильвании, Хорватии или Далмации: они делали это как бы против румынского, хорватского и т. п. большинства. Стоит добавить, что и для многих венгров и австро-немцев ассимилировавшиеся евреи не стали «своими»: многовековые предрассудки так просто не исчезают. Таким образом, даже венские или будапештские евреи — ремесленники, учителя, врачи, адвокаты, актеры, журналисты, — чувствовавшие себя как рыба в воде соответственно в немецкой и мадьярской среде, на самом деле находились между двух огней.

К чести императора Франца Иосифа, он, в отличие от многих своих предков и родственников, резко отрицательно относился к антисемитизму. Ценя в евреях безусловную лояльность трону (ведь несмотря ни на что в Австро-Венгрии им жилось куда уютнее, чем в царской России или кайзеровской Германии), он неоднократно выражал им свое расположение и, в частности, открыл евреям доступ к любым должностям в армии и государственном аппарате, что в те времена было несомненно либеральным шагом. При всем своем консерватизме и мнимой «окостенелости» в действительности Франц Иосиф был удивительно толерантным человеком. Однако в эпоху, когда ему довелось править, одной терпимости для разрешения сложнейших национальных проблем было уже недостаточно.

Место под солнцем

Внешняя политика наряду с делами армии была основной сферой деятельности императора. После битвы при Садовой положение Австрии как великой державы заметно ухудшилось, но щадящие условия Пражского мира (1866) и последовавший год спустя Ausgleich влили в старые мехи габсбургской монархии новое вино. С начала 1870-х годов внешнеполитический курс Вены стоял на трех китах: союзе с Берлином, осторожном экспансионизме на Балканах и стремлении избежать новой войны, которая могла иметь роковые последствия для монархии.

Несмотря на чувства гнева и горькой обиды, которые испытывал Франц Иосиф по отношению к пруссакам после 1866 года, контакты между Веной и Берлином были восстановлены удивительно быстро. Обе державы оказались необходимы друг другу. У Австро-Венгрии не могло быть иного союзника, который прикрыл бы ей спину в противостоянии с Россией на Балканах. Пруссия, в свою очередь, нуждалась если не в союзе, то по крайней мере в благожелательном нейтралитете южного соседа при столкновении с Францией. Франко-прусская война, фактически спровоцированная Бисмарком, объединила Германию «сверху», превратив ее в одну из ведущих держав Европы.

Как ни велик был для австрийских генералов и самого императора соблазн отомстить за битву при Садовой, выступив против Пруссии в союзе с Наполеоном III, летом 1870 года, когда война началась, в Вене предпочли не бряцать оружием, тем более что к боевым действиям Австро-Венгрия — в который раз! — не была готова ни технически, ни финансово. Франц Иосиф не испытывал особых симпатий к обеим враждующим сторонам, поскольку те и другие успели насолить ему самому. Однако дальнейшее усиление Пруссии пугало императора сильнее, чем возможная экспансия наполеоновской Франции. Тем не менее повлиять на ход событий он не мог; оставалось лишь предаваться меланхолии, наблюдая за тем, как солдаты Вильгельма I разносят в пух и прах хваленые армии Бонапарта, а Вторую империю во Франции сменяет Третья республика. «Катастрофы во Франции ужасают и не сулят нам в будущем ничего доброго», — писал император матери 25 августа. Не оставалось иного выхода, кроме как наладить отношения с Берлином, тем более что в январе 1871 года объединившиеся германские государства с подачи Бисмарка предложили старому прусскому королю Вильгельму императорскую корону. Основой внешнеполитических комбинаций Бисмарка отныне было сотрудничество трех консервативных государств — Германии, Австро-Венгрии и России. Канцлер (теперь уже Германской империи) понимал, что разгрома 1870 года и отторжения Эльзаса и Лотарингии французы не простят немцам никогда, так что Франция на долгие годы останется главным противником Германии. Викторианская Британия строила заморскую империю и была, казалось, вполне удовлетворена своей splendid isolation («блестящей изоляцией»). С ее стороны в Берлине пока не ожидали ни угрозы германским интересам, ни помощи французам — конкурентам Британии в борьбе за заморские колонии. Оставалось укрепить позиции Германии на востоке — и Бисмарк предложил идею «союза трех императоров» (Dreikaiserbund).

6 июля 1873 года в Шёнбрунне Франц Иосиф принял Александра II. Оба монарха сознавали, что интересы их стран совпадают далеко не во всем, однако принципы консервативно-династической дипломатии Меттерниха по-прежнему кое-что значили для них, посему австро-русская конвенция была подписана. В сентябре к ней присоединился Вильгельм I. Бисмарк торжествовал. «Я хотел, — откровенничал канцлер с британским послом, — чтобы три императора представляли собой столь же гармоничную группу, как грации Кановы (композиция знаменитого итальянского скульптора. — Я. Ш.),  а Европа получила бы живой символ мира и взаимного доверия».

Доверие, однако, не было ни прочным, ни долгим — во всяком случае между Веной и Петербургом. «Восточный вопрос» оставался камнем преткновения в отношениях двух держав. Вытесненная из Германии и Италии, не заинтересованная в завоевании заморских колоний, габсбургская монархия рассматривала Балканы как естественную и теперь уже единственную сферу своих жизненных интересов. Мечта русских царей об изгнании турок из Константинополя и контроле над Босфором и Дарданеллами вызывала в Вене ужас: это означало бы конец Австро-Венгрии как великой державы, усиление панславистских настроений среди подданных Габсбургов и возможный крах монархии. Не лучшим вариантом было бы и создание на юго-востоке Европы крупного славянского государства, зависимого от России. Поэтому сохранение дряхлой Османской империи стало важным элементом внешней политики Вены. Граф Андраши, назначенный в 1871 году министром иностранных дел, отмечал: «Если мы не поддержим Турцию, все эти [националистические] настроения обернутся против нас… Если там (на Балканах. — Я. Ш.) появится новое государство — мы погибли, поскольку будем вынуждены принять роль “больного человека Европы”».

В 1875 году ситуация на Балканах резко обострилась: вспыхнуло восстание в Боснии, затем — в Болгарии. Турки действовали против повстанцев с необычайной жестокостью. В России общественное мнение требовало от царя и правительства выступить в защиту «православных братьев». Отношения между Петербургом и Стамбулом быстро ухудшались. В Вене должны были принять какое-то решение: открыто выступить против русского союзника не представлялось возможным, поддержать его в борьбе против Османской империи означало бы поставить на карту будущее самой Австро-Венгрии. Бисмарк советовал Андраши договориться с русскими о разделе сфер влияния на Балканах — на случай полного вытеснения Турции из этого региона. Лучше всего было бы, если бы русские разбили турок, а дунайская монархия, оставаясь в стороне, смогла бы затем пожать плоды чужой победы. В январе и марте 1877 года были подписаны соглашения, в соответствии с которыми Вена обещала Петербургу в случае русско-турецкой войны благожелательный нейтралитет — в обмен на свободу действий в Боснии и Герцеговине и очень важное для австрийцев обещание не создавать на Балканах «…крупное компактное государство, славянское или какое-либо еще».

Захват Гривицкого редута под Плевной во время русско‑турецкой войны (Художник Николай Дмитриев-Оренбургский)

Захват Гривицкого редута под Плевной во время русско‑турецкой войны (Художник Николай Дмитриев-Оренбургский)

24 апреля 1877 года Россия объявила войну Турции. Хотя армия султана оказала неожиданно упорное сопротивление у Плевны и на Шипкинском перевале, к началу следующей весны русские войска стояли у ворот Константинополя. 3 марта 1878 года в местечке Сан-Стефано было подписано перемирие. Его условия в Вене и других европейских столицах восприняли со страхом и недовольством: предусмотренное соглашением создание Болгарии, формально — государства под верховным сюзеренитетом султана, фактически — русского сателлита, было нарушением русско‑австрийской договоренности о недопустимости возникновения «…балканской Пруссии или Пьемонта». Значительно усиливались также Сербия и маленькая Черногория. Эта цепочка православных государств вдоль южных границ Австро-Венгрии представляла непосредственную угрозу ее интересам. К счастью для венских политиков, не они одни были обеспокоены резким ростом русского влияния на Балканах. На пересмотре итогов русско-турецкой войны настаивали также Париж и Лондон. Вовремя вмешался и Бисмарк: заявив, что Германия намерена играть роль «честного маклера» в разрешении возможного европейского конфликта, он предложил Берлин в качестве места проведения международного конгресса, на котором должен был обсуждаться балканский вопрос.

Берлинский конгресс, открывшийся в конце июня 1878 года, стал триумфом графа Андраши. Австро-Венгрия получила разрешение великих держав оккупировать Боснию и Герцеговину, хотя формально эти провинции остались под властью султана. Территория Болгарии по сравнению с условиями Сан-Стефа некого перемирия уменьшалась более чем в 2,5 раза: вместо 164 тыс. кв. км ей оставили лишь 64 тыс., вместо 4,5 млн жителей — менее 2 млн. Южная часть Болгарии, так называемая Восточная Румелия, получила автономию, но в составе Османской империи. Конгресс урезал и территориальные приобретения Сербии и Черногории. Притязания России на господство на Балканах не были реализованы, австрийский же император мог гордиться тем, что впервые за 30 лет правления не потерял, а приобрел для монархии новые земли.

Правда, земли это были бедные, неустроенные, вдобавок населенные славянами, исповедовавшими три религии — католицизм, православие и ислам, что делало Австро-Венгрию государством еще более пестрым в этническом и религиозном плане. К тому же среди боснийцев оставалось немало приверженцев султана, и для того, чтобы оккупация Боснии и Герцеговины стала реальностью, императору все же пришлось воевать: в ходе столкновений с отрядами босняков в 1878 году австро-венгерский экспедиционный корпус потерял убитыми и ранеными более 5 тыс. человек. Это был не единственный негативный для дунайской монархии итог Берлинского конгресса. Наиболее проницательные политики сознавали, что причиной решений, принятых в Берлине, «…не была сила Австро-Венгрии и тем более Турции. Истинная причина заключалась в том, что Россия поняла: Великобритания, а возможно, и Германия готовы поддержать обе обветшавшие империи, которые становились европейской необходимостью — со всеми неудобствами подобного положения» (Taylor, рр. 165–166).

Отношения между Веной и Петербургом после Берлинского конгресса были явно испорчены. «Союзу трех императоров» был нанесен сокрушительный удар, зато коалиция Вены и Берлина становилась все более прочной. 7 октября 1879 года в Вене было подписано тайное австро-германское союзное соглашение. Австро-Венгрия сделала свой геополитический выбор. Когда десятилетием позже, вопреки различиям политических систем, самодержавная Россия начала сближаться с республиканской Францией, возникли первые контуры двух коалиций, впоследствии превратившихся во враждующие лагеря, которые в 1914 году ввергли Европу в пропасть мировой войны.

* * *

Успехом внешней политики дунайской монархии в 1880–90-е годы можно считать превращение ее ближайшего балканского соседа, Сербии, в сателлита Вены. Сербская экономика находилась в полной зависимости от австро-венгерского рынка, куда сербы поставляли свои основные экспортные товары — живой скот, фрукты, масло, ткани и т. д., получая взамен разнообразную промышленную продукцию. Сербский князь (с 1881 года король) Милан Обренович был экстравагантным и неуравновешенным человеком, не вылезавшим из долгов, так что лишь субсидии императорского правительства помогали ему держаться на плаву. Милан дошел до того, что предложил Францу Иосифу… купить Сербию, но тот отказался, резонно рассудив, что присоединение этого государства вряд ли пройдет без внешнеполитических осложнений, а в самой монархии славяне получат опасный численный перевес.

Еще одним важным направлением внешней политики Вены стало итальянское. Взаимная неприязнь Австрии и Италии имела глубокие исторические корни. Отношения между Веной и Римом омрачала проблема ирредентизма. Тем не менее после Берлинского конгресса итальянская дипломатия начала искать пути сближения с центральноевропейскими державами, что объяснялось в первую очередь соперничеством итальянцев с французами в Средиземноморье и Северной Африке. В Берлине приветствовали инициативу Италии, которая, несмотря на очевидную экономическую и военную слабость, могла бы в случае новой франко-германской конфронтации отвлечь на себя часть сил Франции. «Мы будем довольны, если хотя бы один итальянский капрал с флагом и барабаном встанет у французских границ», — говорил Бисмарк. Тем не менее «железный канцлер» считал урегулирование итало-австрииских отношении непременным условием союза Италии с Германией. Франц Иосиф и итальянский король Умберто обменялись визитами, и наконец 20 мая 1882 года в Вене родился Тройственный союз Германии, Австро-Венгрии и Италии. Последняя всегда была самым слабым звеном этой противоречивой коалиции, поскольку стремилась не ограничиваться сотрудничеством с центральными державами и поддерживала довольно тесные связи с Великобританией, а позднее также с Францией и Россией. Тем не менее Тройственный союз просуществовал 30 лет, позволив Австро-Венгрии сосредоточить внешнеполитические усилия на балканском направлении, которое оставалось для Вены главным.

Между тем в Германии произошли политические перемены. В 1888 году умер престарелый Вильгельм I. Правление его сына Фридриха III, вступившего на престол смертельно больным, продолжалось лишь 99 дней. Следующим германским императором стал 29-летний Вильгельм II — человек, который сыграл во многом роковую роль в истории Европы. По мнению ряда его биографов, это объяснялось психической неустойчивостью императора, вызванной родовой травмой и неудачным лечением ее последствий. «…Вильгельм уже при рождении получил легкое повреждение мозга, — пишет английский историк Джон Рёль. — Такого рода патология проявляется обычно в нарушениях поведения типа гиперактивности, повышенной раздражительности, ослаблении способности к концентрации внимания, склонности к импульсивным действиям и недостаточной стойкости, неспособности “держать удар”» (Кайзеры, с. 513).

Он мечтал о славе и мировом господстве, пропагандировал предельно жесткую, силовую политику, но был крайне непоследователен. Претендуя на полный контроль за государственными делами, император, однако, не смог создать сколько-нибудь стройную внутри– или внешнеполитическую концепцию. Зато Вильгельм быстро сблизился с военной верхушкой, которая отличалась резкой враждебностью не только к Франции, но и к России, и критиковала Бисмарка за слишком осторожный курс по отношению к восточному соседу. Уже через год после вступления Вильгельма II на трон между молодым императором и старым канцлером возникли серьезные противоречия. После ряда столкновений 18 марта 1890 года Бисмарк направил Вильгельму II прошение об отставке, которое два дня спустя было удовлетворено. Император не преминул пролить крокодиловы слезы, заявив, что принимает отставку канцлера «…с тяжелым сердцем» и «в глубоком волнении».

Курс Бисмарка на поддержание равновесия в Европе сменился так называемой Weltpolitik — «мировой политикой». Германия начала строить колониальную империю, взвинтила темпы экономической экспансии — в том числе, к неудовольствию Вены, и на Балканах, которыми во времена Бисмарка немцы практически не интересовались (канцлер как-то заметил, что «…весь восточный вопрос не стоит костей и одного померанского гренадера»). Обострение отношений Германии с Россией и Великобританией, не говоря уже о Франции, беспокоило Франца Иосифа и его дипломатов. Австро-Венгрия была заинтересована в сохранении мира, и хотя генштаб императорской и королевской армии еще в конце 1880-х начал совместно с германскими коллегами разрабатывать планы военных операций против России, было ясно, что со стороны дунайской монархии эти операции могут быть только оборонительными.

В 1895 году главой австро-венгерского внешнеполитического ведомства стал граф Агенор Голуховский — богатый польский аристократ, красавец и бонвиван, официальный титул которого «министр внешних сношений» остряки тут же переделали в «министра сносной внешности». Характер Голуховского толкал его к поиску компромиссов — что соответствовало желаниям императора, который всегда оставлял за собой последнее слово в вопросах заграничной политики. Смена на русском троне, где в 1894 году преемником Александра III стал не искушенный в дипломатических баталиях Николай II, способствовала началу нового этапа в русско-австрийских отношениях. В августе 1896 года молодой царь посетил Вену и выразил желание договориться с австрийцами о Балканах. Весной следующего года Франц Иосиф в сопровождении Голуховского, в свою очередь, поехал в Петербург, где и было заключено соглашение, которое более чем на десятилетие привело в равновесие силы обеих держав на юго-востоке Европы.

«Несмотря на существование в Европе двух военно-политических блоков и крушение «союза трех императоров», интересы России и Габсбургов на Балканах в последнее десятилетие XIX века были очень близки. Обе стороны стремились к сохранению спокойствия в регионе… В течение десяти лет два правительства предпринимали совместные усилия для предотвращения нового кризиса, способного оживить “восточный вопрос”» (Jelavich, vol. 1, p. 375). Тем не менее временное сотрудничество не устраняло глубоких противоречий между Россией и Австро-Венгрией. В частности, в Петербургском договоре 1897 года обходились две важнейшие проблемы балканского региона — Босния и Герцеговина, которую в Вене мечтали превратить из оккупированной турецкой провинции в полноценную часть дунайской монархии, и Босфор и Дарданеллы, контроль над которыми оставался одной из стратегических целей русской политики. Это были мины замедленного действия, позднее взорвавшие хрупкое русско-австрийское согласие.

В новый век дунайская монархия вступала с неоднозначными внешнеполитическими результатами. С одной стороны, ее позиции в западной части Балканского полуострова и на Адриатике выглядели прочными как никогда. Благодаря Тройственному союзу границы монархии с Италией находились в относительной безопасности. С Францией у Австро-Венгрии не было очевидных противоречий, что позволяло поддерживать с ней корректные отношения. Ну а возрастающая военная и экономическая мощь главного союзника Габсбургов, Германии, сулила благополучный исход возможного столкновения центральноевропейских держав с тем или иным внешним врагом.

С другой стороны, тот же союз с Германией сокращал пространство для внешнеполитических маневров Австро-Венгрии. Охлаждение в британо-германских отношениях в конце 1890-х отразилось и на связях между Веной и Лондоном: прервалось сотрудничество австрийцев с британцами в районе Средиземного моря, служившее для Австро‑Венгрии дополнительной страховкой на случай очередного наступления русских. Франц Иосиф чувствовал, что его страна постепенно становится заложницей Германии, во главе которой стоит непредсказуемый и импульсивный Вильгельм II. Это пугало императора, но он уже не мог, подобно Марии Терезии и Кауницу, совершить «перемену альянсов» — ведь к началу XX столетия дунайская монархия как великая держава была необходима прежде всего Германии. Европа была расколота, но пока еще никто не предполагал, какие беды принесет ей этот раскол.

Несвятое семейство

Давным-давно не было на свете Феликса Шварценберга, но и спустя полвека после его смерти Франц Иосиф, казалось, продолжал руководствоваться заветом своего первого премьер-министра: оставаться консерватором по убеждениям и прагматиком в практической политике. Посему эта политика порой казалась сторонним наблюдателям беспринципной, и противники монархии позднее не преминули составить целый список очевидных противоречий в действиях предпоследнего габсбургского императора. В действительности, однако, изменчивость его политики объяснялась не беспринципностью Франца Иосифа I, а как раз твердой приверженностью одному-единственному принципу — династическому. Сохранение власти Габсбургов над народами Центральной Европы являлось главной целью императора, и для ее достижения все средства были хороши. Он был не просто главой государства или, подобно Иосифу II, первым чиновником своей империи — несмотря на то, что фигура старого монарха за письменным столом в шёнбруннском кабинете стала хрестоматийной. Франц Иосиф всю жизнь стремился быть в первую очередь главой династии, а значит — хозяином доставшегося от предков огромного домена, который нужно было сохранить и передать наследникам. Если Николай II, заполняя анкету во время переписи населения, в графе «род занятий» гордо написал «хозяин земли Русской», Франц Иосиф мог бы ответить на этот вопрос так: «Глава дома Габсбургов». Положение первого лица династии было для него отправной точкой, фундаментом и причиной всего остального — долгих дней за письменным столом, круговерти приемов, балов и парадов, переговоров с иностранными государями, выстраивания политических комбинаций и, наконец, одиночества и глубокой тоски, которые с годами все больше овладевали шёнбруннским старцем, принесшим в жертву интересам династии вначале свою молодость, а затем — человеческие радости, увлечения и личное счастье.

Сама династия, состоявшая к концу XIX столетия из нескольких десятков эрцгерцогов и эрцгерцогинь — детей, внуков, братьев, кузенов и кузин, племянников и племянниц императора, — стала иной. Она уже не могла быть основой и смыслом существования дунайской монархии. Крушение старой Австрии на поле битвы при Садовой и появление дуалистической Австро-Венгрии привели к тому, что габсбургское государство сохранилось, но, по сути дела, лишь внешне осталось имперским. Ведь основой империи, построенной предками Франца Иосифа, был габсбургский миф — сложившееся в XVI–XVII веках представление об Австрийском доме как первой династии западного мира, оплоте истинной (католической) веры и спасителе христианства от мусульманского нашествия. Во второй половине XIX столетия этот миф стал явным экспонатом музея древностей. Габсбурги оставались для своих подданных олицетворением почтенной исторической традиции и важной частью государственного устройства монархии, позволявшей народам Центральной Европы жить вместе, поддерживая и обогащая друг друга. Но священный ореол Австрийского дома явно поблек. Династии нужно было приспосабливаться к новым историческим условиям.

Эрцгерцог Альбрехт Фридрих Рудольф, герцог фон Тешен (Фотография 1895 г.)

Эрцгерцог Альбрехт Фридрих Рудольф, герцог фон Тешен (Фотография 1895 г.)

Некоторые ее представители совсем не хотели этого. Одним из самых последовательных защитников традиций Габсбургов, пытавшихся сохранить за династией то исключительное положение в социальной иерархии, которое она занимала со средних веков вплоть до эпохи Меттерниха, был эрцгерцог Альбрехт (1817–1895), сын героя Асперна — эрцгерцога Карла. В дни революции 1848 года он командовал войсками, расквартированными в Нижней Австрии, и отдал приказ стрелять по толпе, пришедшей к императорскому дворцу требовать гражданских свобод. Позднее Альбрехт, бывший по воспитанию и мировоззрению солдатом, сделал военную карьеру, увенчанную в 1866 году победой над итальянцами при Кустоцце, которая, впрочем, никак не отразилась на плачевном для Австрии исходе «семинедельной войны». Трагедии в собственной семье (единственный сын Альбрехта умер во младенчестве, супруга скончалась, не дожив до сорока лет, а младшая дочь погибла 17-летней в результате несчастного случая) ожесточили эрцгерцога, от природы суховатого и упрямого, сделали его еще более непреклонным и недоверчивым ко всяким переменам. Альбрехт пользовался репутацией «серого кардинала» Габсбургов, но в главных своих начинаниях не преуспел: ему не удалось ни предотвратить превращение консервативной Австрийской империи в умеренно либеральную Австро-Венгрию, ни помешать ее сближению с Германией, ни хотя бы дополнить это сближение прочным союзом с Россией (к самодержавию Романовых эрцгерцог питал неизменную симпатию).

Альбрехт много размышлял над тем, что должно служить духовным основанием, идеей, raison d’etre дунайской монархии. В переписке с юным кронпринцем Рудольфом, которого он пытался отвлечь от либеральных идей, эрцгерцог утверждал, что залогом прочности могут быть «…не либеральные абстрактные концепции государственности, а армия… и Австрийский дом как воплощение идеи Отечества, за которую его подданные готовы проливать кровь и умирать — династия, правящий дом, должна быть отделена пропастью от своих подданных; ни одному из них, на какую бы высоту он ни поднялся, не должно быть позволено пользоваться такими же почестями, как даже самому младшему из эрцгерцогов… Император — глава династии, ее судья, ее суверен, и ее члены должны выражать ему почтение и быть его преданными слугами, подавая пример всем подданным; сами они не являются и не могут быть подданными в полном смысле слова, поскольку каждый из них обладает правами на престол в соответствии с установленным порядком наследования… Вот принципы, благодаря которым Австрийский дом в течение столетий достиг могущества и процветания, став одной из старейших и наиболее уважаемых династий Европы. Если эти принципы… будут отброшены, династия потерпит крушение…, столкнувшись с сообществом народов, до сих пор связанных между собой исключительно обязательствами перед династией и ее армией».

Многие из этих ультраконсервативных идей, уходящих корнями в Терезианскую, если не более раннюю эпоху, были созвучны мыслям и настроениям Франца Иосифа. Однако, в отличие от своего двоюродного дяди, император был (вернее, с течением времени стал) человеком компромисса. Он с огорчением наблюдал, как сама история уничтожает ту социальную и психологическую пропасть, которая еще при Франце I действительно существовала между Австрийским домом и его подданными и о сохранении которой так пекся эрцгерцог Альбрехт. Сопротивляться переменам было невозможно, поскольку в эпоху парламентских дебатов и свободной (хотя бы отчасти) прессы даже Габсбурги не могли оставаться для своих подданных полубогами, сидящими где-то на сияющих вершинах наследственной власти. К тому же в частной жизни многие представители династии давно предпочитали аристократическому стилю мещанский, буржуазный, и это еще больше способствовало превращению членов Австрийского дома из вознесенных над толпой фигур с композиций эпохи барокко просто в первую семью государства — со своими проблемами, дрязгами и «скелетами в шкафу», которые часто становились предметом всеобщего обозрения и обсуждения.

Для себя Франц Иосиф избрал ту самую роль патриарха, о которой писал эрцгерцог Альбрехт, однако исполнял эту роль он с гораздо меньшей суровостью, отстраненностью и непреклонностью, чем считал нужным его родственник. Поведение Франца Иосифа по отношению к членам семьи, все чаще выбивавшимся из рамок династической традиции, определялось непрестанной борьбой, которая шла в душе императора между чувством долга, верностью раз и навсегда усвоенным правилам — и снисходительностью, которая подпитывалась сознанием того, что и он сам «не без греха». Один из скандально известных Габсбургов, Леопольд Вольфлинг, начинавший жизнь как эрцгерцог Леопольд Сальватор и впоследствии отказавшийся от прав члена династии, в своих подчеркнуто критических мемуарах называл Франца Иосифа «судьбой и роком» и даже «Немезидой собственной семьи». С этим трудно согласиться: к эрцгерцогам и эрцгерцогиням, нарушившим отчасти формальный, отчасти неписаный кодекс династического поведения, император часто бывал суров, но практически никогда — безжалостен. Когда в 1900 году наследнику престола Францу Фердинанду удалось добиться у Франца Иосифа разрешения на морганатический брак с графиней Софией Хотек, стало ясно: мечты эрцгерцога Альбрехта об Австрийском доме, вознесенном над своими подданными, навеки останутся консервативной утопией, вызывающей у потомков лишь грустную улыбку.

Впрочем, мог ли быть беспощадным судьей своих родственников человек, чьи отношения с собственной женой и сыном не только были далеки от идеальных и стали причиной растянувшейся на десятилетия семейной драмы?

* * *

21 августа 1858 года в Вене гремели пушечные залпы: столица Австрийской империи салютовала младенцу, которого произвела на свет императрица Елизавета. Третий ребенок императорской четы был наконец-то мальчиком, наследником габсбургского трона. Его назвали Рудольфом — и это имя, навевавшее воспоминания о Рудольфе I, родоначальнике императоров и королей из династии Габсбургов, будило смутные надежды на обновление древней монархии, которое начнется через много лет, когда этот младенец подрастет и сменит своего отца на престоле. Впрочем, среди коронованных Рудольфов, предков малютки кронпринца, был и Рудольф II — пражский затворник, чудак-меланхолик, покровитель наук и искусств, плохой политик и несчастный человек. Как показала жизнь, сын Франца Иосифа имел гораздо больше общего с этим Рудольфом, чем с Рудольфом Старшим.

Очень скоро многим стало казаться, что из наследника престола, как когда-то из Иосифа II, выйдет «революционер на троне». Кстати, из всех габсбургских монархов именно Иосиф привлекал наибольшее внимание юного Рудольфа, который в 1876 году написал об этом государе нечто среднее между историческим рефератом и панегириком. Эрцгерцог Альбрехт, ознакомившись с творением родственника, огорчился и попытался наставить Рудольфа на истинный, т. е. консервативный, путь. Однако старания эрцгерцога пропали даром: либерализм стал политическим кредо кронпринца.

Впрочем, истоки бунтарства Рудольфа, очевидно, следует искать не столько в прослушанных им лекциях венских профессоров и дружбе с журналистами либеральных газет, сколько в характере самого кронпринца и специфической атмосфере императорской семьи.

Детство и юность Рудольфа могли бы стать благодатным материалом для психоаналитического исследования. Талантливый, не по годам развитый мальчик, увы, унаследовал от матери расшатанные нервы Виттельсбахов. На это несчастливое наследство наложились негативные последствия солдафонских экспериментов его первого воспитателя генерала Гондрекура и раннее приобщение к жизненным удовольствиям, к которым — прежде всего женщинам и алкоголю — принц стал проявлять прямо-таки ненасытную тягу. Но главное — отношения с родителями у наследника не были нормальными. Елизавета, то отсутствующая, то предающаяся меланхолии, оставалась для него вечной загадкой. Рудольф стремился понять мать и сблизиться с ней, но в силу особенностей характера императрицы так и не смог найти дорогу к ее душе. Отец, погруженный в государственные заботы, замкнутый и на первый взгляд лишенный душевной теплоты, так и не стал для принца по-настоящему родным человеком. Их переписка носит дружеский характер (с неизменной сыновней почтительностью со стороны Рудольфа), но темы этих писем удивительно однообразны: это охота, парады и учения. Самыми близкими людьми в семье для наследника стали сестры — Гизела и Мария Валерия.

Либерализм, так и не вылившийся у Рудольфа в сколько-нибудь стройную политическую концепцию, был отражением психологического протеста кронпринца против габсбургских условностей и ритуалов, против сковывающей, лицемерной атмосферы в семье, против несчастных особенностей собственного характера — страха, нервозности, неуверенности в своих силах, которые с юных лет подтачивали душевные силы Рудольфа. «Австрийский Гамлет», несомненно, был одним из наиболее одаренных Габсбургов. Его перу, помимо статей и трактатов на исторические и политические темы (большинство из них было опубликовано анонимно, и Франц Иосиф не догадывался о том, кто является автором этих проникнутых оппозиционным духом текстов), принадлежат научные труды по орнитологии, которой Рудольф серьезно занимался. В 1885 году при авторском и редакторском участии наследника начала выходить 24‑томная энциклопедия «Австро-Венгерская монархия словом и образом». Кронпринц знал толк в музыке, разбирался и в военных вопросах. Но все его дарования производят впечатление какой‑то неупорядоченности, носят отпечаток хаоса, который царил в душе Рудольфа и с годами только усиливался. Он был крайне непоследователен во всем. Стремился стать образцовым офицером (вначале в Праге, где служил в пехотном полку, затем в Вене, где был инспектором сухопутных войск), но вел образ жизни, весьма далекий от установок воинской дисциплины. Дружил с венской либеральной интеллигенцией, среди которой было немало евреев, но не раз отпускал замечания, антисемитскому духу которых рукоплескал бы и Карл Люгер. Сознавал всю величину ответственности, которая однажды ляжет на его плечи, но словно бы сгибался под ее тяжестью, стараясь забыться на охоте, в попойках и беспорядочных связях с женщинами, от придворных дам до проституток.

Он уважал, может быть, в глубине души даже любил отца, но одновременно ненавидел его — за вечную холодность и консерватизм, за суровую самодисциплину, которой он, Рудольф, был начисто лишен, за то, что не подпускает его, наследника, к государственным делам. Кронпринц отлично видел недостатки Франца Иосифа и не щадил его, создав в одном из писем злую словесную карикатуру: «У нашего императора нет друзей, весь его характер… не допускает этого. Он в одиночестве стоит на вершине, говоря с теми, кто служит ему, об их обязанностях, но избегая настоящего разговора… Он мало знает о том, что думают и чувствуют люди, об их взглядах и мнениях… Он верит в то, что мы живем в одну из самых счастливых эпох австрийской истории… В газетах он читает лишь отчеркнутое для него красным карандашом… Он отрезан от всех человеческих контактов, от любого непредвзятого мнения. Было время, когда императрица говорила с императором о серьезных вещах, высказывая взгляды, диаметрально противоположные его собственным. Это время прошло… Сейчас он снова окунулся во времена бабушки (эрцгерцогини Софии. — Я. Ш.)  — набожный, жесткий и подозрительный».

Столь же противоречивым было и отношение Рудольфа к монархии, трон которой ему предстояло унаследовать. Вот два высказывания кронпринца об Австро-Венгрии, свидетельствующие о том, как любил и ненавидел наследник престола собственную страну. Первое — из юношеских записок Рудольфа (1873): «Это королевство стоит, подобно могучей руине, живет сегодняшним днем, но в конце концов все равно рухнет. Оно держалось веками, и пока народ слепо позволял вести себя, все шло хорошо, но сегодня его роль сыграна, люди стали свободными, и грядущая буря сметет развалину». Второе — из письма французскому политику, будущему премьер-министру Франции Жоржу Клемансо (1886): «Габсбургское государство давно уже осуществило мечту Виктора Гюго о “Соединенных Штатах Европы”, пусть и в миниатюрной форме. Австрия — блок разных стран и народов под единым руководством… Это идея, имеющая огромное значение для мировой цивилизации. И хотя пока что реализация этой идеи, выражаясь дипломатически, не совсем гармонична, это не означает ошибочности самой идеи».

Франца Иосифа, впрочем, больше беспокоили не политические взгляды сына, о которых он не имел полного представления, а его личная жизнь. В 1881 году Рудольфу нашли невесту — принцессу Стефанию, дочь бельгийского короля Леопольда II. Кронпринц поначалу был доволен женой и отзывался о ней восторженно — как о «…единственном человеке, на чье понимание я могу рассчитывать». В 1883 г. у них родилась дочь, названная в честь императрицы Елизаветой — Эржи, как на венгерский лад звали ее дед и бабушка. Но вскоре отношения Рудольфа и Стефании разладились. Принцесса была женщиной, с одной стороны, консервативно настроенной и властолюбивой (в старости, в 1930-е годы, она выпустила мемуары под названием, звучащим как печальный вздох о несбывшемся — «Я должна была стать императрицей»), с другой стороны — гордой и твердой, не намеренной прощать мужу его сомнительные похождения. К тому же Рудольф заразился венерической болезнью, которая передалась и Стефании, из-за чего супруги уже не могли иметь детей. Болезнь привела к окончательному охлаждению между ними. Из нескольких предсмертных писем, оставленных Рудольфом, послание жене будет самым холодным и даже ироническим: «Дорогая Стефания! Теперь ты освобождена от моего присутствия и [связанных с ним] неприятностей; будь счастлива. Будь добра к бедной малышке — единственному, что после меня останется…»

Наследник престола быстро катился по наклонной плоскости. Пропасть между ним и отцом углублялась, по Вене ходили слухи о крупных ссорах Франца Иосифа с сыном. (Одна из них была якобы вызвана дебошем и оргией, устроенной Рудольфом и группой молодых аристократов, среди которых находились члены императорского дома, в отеле в Зальцбурге.) Кронпринц пил, его поведение становилось все менее уравновешенным и предсказуемым. Он не переставал мечтать о реформах, о том, как, став императором, все изменит, но сам чувствовал, что этим мечтам, видимо, не суждено стать реальностью — не только из-за отца, который не собирался ни умирать, ни отказываться от власти, но и в силу того, что здоровье самого Рудольфа быстро ухудшалось. Он страдал болями в суставах, бессонницей, у него то и дело воспалялись глаза, болело сердце… Боли Рудольф глушил алкоголем, к которому впоследствии добавился морфий. К тридцати годам кронпринц представлял собой человека, чье физическое и психическое состояние не давало надежд на долгую жизнь.

В июне 1888 года, процарствовав всего три месяца, умер от рака гортани германский император Фридрих III — либерально настроенный монарх, которого Рудольф глубоко уважал и с которым надеялся, став императором, изменить облик Европы. Преемник Фридриха, Вильгельм II, был ровесником кронпринца, но отношения между ними не сложились с момента знакомства. Рудольф стал высказываться против союза с Германией, которой теперь правила, по его выражению, «горячая голова», за что получил новую выволочку от отца. Наследник все чаще впадал в депрессию и мечтал о смерти. «С каждым годом я старею, становлюсь все менее свежим и работоспособным, — жаловался он, — ведь неизбежная ежедневная деятельность, вечная подготовка и ожидание больших перемен притупляют творческие силы». Своим приближенным он признавался, что чувствует себя закоренелым неудачником, планам которого не суждено сбыться. Одной из своих любовниц, даме полусвета Мицци Каспар, Рудольф предложил вместе с ним покончить жизнь самоубийством. Мицци, далекая от столь мрачных настроений, подняла его на смех.

Зато подобные мысли, видимо, пришлись по душе другой близкой знакомой кронпринца — юной баронессе Марии Вечера. 17-летняя девушка влюбилась в Рудольфа, окруженного, несмотря на довольно заурядную внешность, славой покорителя сердец, романтика и бунтаря. Мария сознательно пошла на сближение с наследником — роль сводницы при этом сыграла некая графиня Лариш, по слухам, сама бывшая когда-то любовницей Рудольфа, — однако именно он выглядит в истории их недолгих отношений циничным и бессердечным. Романтическая версия смерти Рудольфа и Марии, согласно которой влюбленные покончили с собой, поняв, что не могут рассчитывать на развод принца со Стефанией и последующий морганатический брак с Марией, не выдерживает критики. О Марии ровным счетом ничего не говорится в предсмертных письмах Рудольфа; он практически не упоминал о ней и в разговорах с друзьями. Хотя в последние годы жизни наследник престола действительно задумывался над тем, как официально покончить с браком, которого фактически уже не существовало, едва ли он намеревался развестись именно из-за Марии Вечера. Вряд ли усталый, больной и пресыщенный 30-летний мужчина мог до такой степени увлечься молоденькой баронессой.

Как бы то ни было, 30 января 1889 года в охотничьем домике Майерлинг под Веной раздались выстрелы. Приближенные Рудольфа нашли его в спальне мертвым с раной на голове, произведенной, как потом удостоверили врачи, выстрелом в правый висок. Рядом лежало тело Марии Вечера — также со смертельным огнестрельным ранением. Судя по всему, Рудольф застрелился через несколько минут после того, как убил свою любовницу — возможно, с ее согласия. Тем не менее ни одна из бесчисленных книг и статей о трагедии в Майерлинге, вышедших за минувшие с того времени 125 лет, не может похвастаться ни основанной на неопровержимых доказательствах реконструкцией случившегося, ни убедительным обоснованием причин смерти Рудольфа и Марии. Упоминались и личные, и политические мотивы, предполагалось даже, что самоубийство наследника на самом деле было убийством — то ли, как сказали бы сегодня, «заказным», то ли случайным. (Последнему противоречит тот факт, что Рудольф заранее написал предсмертные письма жене, матери, сестре и друзьям; для отца у него не нашлось ни строчки). Много раз обыгрывалась загадочная фраза, проскользнувшая в одном из писем — о том, что только смерть «…может спасти мое доброе имя». И все же события в Майерлинге остаются исторической загадкой, которая, видимо, никогда не будет разгадана до конца.

Застрелившийся кронпринц Рудольф на смертном одре

Застрелившийся кронпринц Рудольф на смертном одре

Перед смертью кронпринц оставил и своего рода политическое пророчество, написав Марии Валерии: «Однажды, когда папа навсегда закроет глаза, в Австрии станет очень неуютно. Я слишком хорошо знаю, что произойдет, и советую вам после этого уехать». Возможно, это был намек на Франца Фердинанда, племянника императора, который станет наследником после смерти Рудольфа. С двоюродным братом у кронпринца одно время были приятельские отношения, но затем между ними произошел разлад.

Родителям Рудольфа сообщили о гибели наследника через несколько часов. Характерно, что ни примчавшийся из Майерлинга со страшной новостью приближенный кронпринца граф Хойош, ни генерал-адъютант императора граф Паар не нашли в себе мужества самим сказать о случившемся Францу Иосифу. Пошли к императрице. Именно она и рассказала мужу обо всем. После этого венский двор повел себя так, как, наверное, и следовало ожидать от Габсбургов: было сделано все возможное, чтобы «…не запятнать репутацию династии», а значит — скрыть обстоятельства смерти наследника престола, о баронессе Вечера же не упоминать вовсе. (Родственникам приказали похоронить девушку как можно скорее и с соблюдением строгой тайны, что и было сделано.) Майерлинг оцепили жандармы. После того, как тело наследника торжественно перевезли в Вену, а формальное расследование было закончено, уютный охотничий домик, как и его бывшего обитателя, ждала смерть: он был отдан в распоряжение женского монастыря и капитально перестроен, причем на месте спальни, где прошли последние минуты жизни Рудольфа и Марии Вечера, оказалась часовня. Несколько раз в годовщину гибели сына Франц Иосиф и Елизавета приезжали туда и подолгу молились.

По распоряжению свыше австрийские газеты писали о смерти наследника глухо и невнятно, хотя за границей смаковались подробности трагедии в Майерлинге — зачастую искаженные невероятным образом. В первые дни февраля 1889 года между Веной и папским престолом шли интенсивные переговоры о том, чтобы позволить похоронить Рудольфа — убийцу и самоубийцу — по католическому обряду. На этих переговорах в ход был пущен весь арсенал политических ухищрений, граничащих с шантажом. В конце концов злополучный наследник был, как и остальные Габсбурги, погребен в склепе церкви капуцинов. Изуродованную выстрелом голову венчала белая повязка, кое-как прикрытая траурными венками.

На похоронах сына Франц Иосиф словно окаменел — но в последний момент не выдержал, рыдая, припал к гробу Рудольфа, после чего поднялся и, опустив голову, быстро вышел из склепа. Знал ли он о строках из письма кронпринца матери, в которых тот признавался, что «…недостоин быть его сыном»? Что творилось в душе императора в день похорон и позже, когда он размышлял о трагической судьбе Рудольфа? Была ли это лишь скорбь, или к ней примешивались другие чувства — недоумения, вины (в конце концов он, Франц Иосиф, принес обязанности отца в жертву делам монарха), а может быть, даже обиды? Ведь, исходя из суровой династической логики, Рудольф своим самоубийством предал — семью, отца и себя самого, поскольку предпочел печальную свободу отчаявшегося человека обязанностям члена династии Габсбургов, которым полностью подчинил свою жизнь император.

О Рудольфе как будто забыли. До 1918 года в Австро-Венгрии считалось дурным тоном вспоминать о злосчастном наследнике. Только потом, когда государство Габсбургов перестало существовать, о кронпринце и Майерлинге стали много говорить и писать. Но качество значительной части этих «свидетельств» и «воспоминаний» часто наводило серьезных историков на мысль о том, что иногда молчание и забвение действительно являются благом.

* * *

Лето 1867 года было одним из самых счастливых в жизни императора Франца Иосифа. Конфликте Венгрией был благополучно разрешен, в Буде на уже лысеющую голову императора и короля торжественно возложили корону св. Стефана, но главное — рядом с ним снова была его Сиси. Монаршья чета на 14-м году брака переживала нечто вроде второго медового месяца. Его плодом стала младшая дочь — Мария Валерия, любимый ребенок Елизаветы, родившаяся 22 апреля 1868 года в Венгрии, любимой стране императрицы.

Подобные недели семейной идиллии выпадали на долю Франца Иосифа нечасто. Характер его супруги, отмеченный многими странностями, с течением времени отнюдь не улучшался. Длительный конфликт Елизаветы с матерью императора, эрцгерцогиней Софией, привел к тому, что Сиси, никогда не чувствовавшая себя в Вене дома, стала все чаще уезжать из столицы. В жизни императрицы было несколько страстей: путешествия, верховая езда, забота о своей внешности, Венгрия и поэзия Генриха Гейне. К несчастью для Франца Иосифа, ему не удалось попасть в число увлечений собственной жены. В этом, наверное, был отчасти виноват он сам: неизменно любящий, но сухой и сдержанный, к тому же постоянно занятый государственными делами, император вряд ли мог вызвать страсть у такой романтической особы, как Сиси. Гораздо привлекательнее для нее был иной тип мужчины — горячий, эмоциональный, остроумный, взрывной… Воплощением всех этих качеств являлся граф Дьюла Андраши, во многом обязанный своей карьерой той симпатии, если не сказать больше, которую к нему питала императрица. Вокруг отношений Елизаветы и Андраши ходило немало слухов, но скорее всего все ограничилось платонической влюбленностью Сиси в статного венгра.

Позднее Елизавете приписывали любовные связи с британским офицером Бэем Миддлтоном, с которым во время поездки по Англии она совершала длительные верховые прогулки, с неким загадочным красавцем-графом, который одно время появлялся в ее свите, и даже с королем Баварии Людвигом II — еще одним романтиком на троне, который к концу жизни сошел с ума и в 1886 году утопился в озере. Но сведения о романах Елизаветы почти наверняка можно отнести к разряду светских сплетен: судя по всему, императрица была весьма холодной дамой и в сексуальном, и — во многих отношениях — эмоциональном плане. До конца жизни у Елизаветы так и не появился настоящий душевный контакт ни с сыном Рудольфом, ни со старшей дочерью Гизелой. В 1873 году 16-летняя Гизела была выдана замуж за баварского принца Леопольда, причем во время свадебной церемонии императрица сделала все возможное, чтобы затмить дочь красотой и нарядом и привлечь к себе всеобщее внимание.

Впрочем, трудно всерьез осуждать Сиси. Она просто не была создана для семейной жизни, поскольку оставалась психически нестабильным человеком. Неустойчивость ее нервной системы доставляла наибольшие страдания ей самой. Постоянные недомогания, которые испытывала императрица во время нечастого пребывания в Вене, явно носили характер невроза: стоило ей удалиться из нелюбимой столицы, как словно по волшебству исчезали куда-то навязчивая анорексия и головные боли, вновь появлялись силы и интерес к жизни. Она любила одиночество, но не могла подолгу оставаться на одном месте, а потому колесила по Европе, вызывая толки и пересуды в политических кругах и аристократических салонах разных стран. Главными психологическими проблемами императрицы были меланхолия и душевная неудовлетворенность. Очарованная красотой греческого острова Корфу, она уговорила Франца Иосифа построить там для нее великолепную виллу Ахиллеон, но, пробыв на ней очень недолго, уехала и впоследствии просила императора продать Ахиллеон.

«…Она думала прежде всего о себе. С удовольствием пользовалась выгодами, которые приносило ее высокое положение, но не желала исполнять обязанности, связанные с этим положением» (Bankl Н. Nemoci Habsburkii. Z chorobopisu velké panovnické dynastie. Praha, 2000. S. 114). Подобные суждения историков и беллетристов звучат слишком категорично, хоть и не лишены оснований. Сиси действительно ненавидела церемонии и приемы, стремилась как можно реже появляться рядом с мужем на официальных мероприятиях, что часто ставило Франца Иосифа в неудобное и неприятное положение. Однако вряд ли мотивом действий императрицы был сознательный протест или холодный эгоизм. Елизавета стремилась к свободе, но не могла найти ее — не потому, что габсбургский двор был для нее «золотой клеткой», а потому, что тюрьму представляла собой ее собственная душа. Романтический ореол, по сей день окружающий фигуру Сиси, не позволил многим писавшим о ней высказать «крамольную» мысль: императрица была психически не совсем нормальна, и именно это послужило главной причиной краха семейной жизни австрийской монаршей четы. Франц Иосиф, реалист до мозга костей, человек долга, который обладал невероятной самодисциплиной, был полной противоположностью Сиси, с детства привыкшей к жизни «птиц небесных, иже не сеют и в житницы не собирают». Отклонения в психике императрицы превратили эту привычку в странный образ жизни, от которого она не могла, да и не хотела избавиться.

Женившись по любви, император обрек себя на одиночество. Он писал Елизавете — на Корфу, в Италию, в Англию, в Швейцарию, всюду, куда влекла ее страсть к бесконечным и бессмысленным перемещениям, и сквозь привычную сдержанность прорывалась страшная тоска мужчины, который был обречен даже не на несчастную любовь, а на еще большую муку — обладать, не обладая: «Если бы ты приехала, я был бы бесконечно счастлив… Милый ангел, сейчас я снова наедине со всеми своими заботами и скучаю по тебе. Приезжай навестить меня, если позволит здоровье… Я очень люблю тебя… Будь осторожна, особенно при поездках верхом, ведь я очень о тебе беспокоюсь…».

Будучи обыкновенным, хоть и коронованным, мужчиной, Франц Иосиф, конечно, находил себе «утешения» во время долгих разлук с Сиси. Примерно 10 лет продолжалась его связь с Анной Наговски — молодой женой железнодорожного чиновника, родившей двоих детей, которые были, скорее всего, детьми Франца Иосифа. Император косвенно сам признал свое отцовство, подарив Анне после рождения дочери Елены в 1883 году очень большую сумму в 100 тысяч флоринов. Однако три года спустя встречи с Анной прекратились: у императора появилось новое увлечение — Катарина Шратт, остававшаяся подругой Франца Иосифа до конца его дней.

Катарина, происходившая из зажиточной мещанской семьи, родилась в 1853 году — в год, когда молодой Франц Иосиф влюбился в Сиси. В юности она избрала театральную карьеру и к середине 1870-х стала одной из самых известных венских актрис. Император впервые увидел ее на сцене Бургтеатра в конце 1873 года — в шекспировском «Укрощении строптивой». Шесть лет спустя Катарина, которая не отличалась ослепительной красотой, но была чрезвычайно обаятельна, а потому имела множество поклонников, неожиданно вышла замуж за одного из них — сидевшего по уши в долгах венгерского барона Николауса Киша фон Иттебе. Спустя год она родила сына, и вскоре брак распался, хотя формально Катарина оставалась супругой Киша еще долгие годы. В конце 1883 года госпожа Шратт (она была известна под девичьей фамилией) подписала выгодный контракт с венским придворным театром. Как полагалось в таких случаях, актриса испросила аудиенции у императора, чтобы поблагодарить его за высокую честь быть членом придворной труппы. Судя по всему, именно во время аудиенции симпатичная и раскрепощенная, но в то же время почтительная Катарина произвела сильное впечатление на Франца Иосифа. Он все чаще стал появляться в театре на спектаклях с ее участием.

С 1886 года их отношения перешли в новую стадию: император начал наносить актрисе частные визиты. В них не было ничего фривольного — просто разговоры за чашкой кофе, театральные и городские слухи и сплетни в живом изложении фрау Катарины, вообще жизнь с той ее стороны, которая оставалась закрытой для Франца Иосифа, погруженного в мир государственных дел, официальных мероприятий и рутинной чиновничьей работы за письменным столом. Елизавета не имела ничего против отношений своего мужа с молодой актрисой и даже «маскировала» эти отношения, так как мадам Шратт официально считалась подругой императрицы, и они действительно достаточно тепло относились друг к другу. Сиси не только не приходило в голову ревновать — наоборот, она была очень довольна тем, что во время ее продолжительных вояжей муж не чувствует себя одиноким и брошенным. Франц Иосиф же был просто счастлив: в доме Катарины Шратт в венском Хитцинге он нашел домашнее тепло, уют и спокойствие — все то, чего за 44 года брака так и не смогла дать ему его обожаемая Сиси.

Францу Иосифу и его окружению удалось придать связи императора и актрисы настолько приличный и благородный вид, что в обществе эту связь воспринимали как нечто само собой разумеющееся и не бросающее никакой тени на репутацию монарха и его семьи. Более того, детали отношений Франца Иосифа и Катарины были окутаны таким туманом, что по сей день неясно, была ли актриса всего лишь подругой и платоническим увлечением пожилого императора или же чем-то большим. Известно, что в 1888 году они обменялись письмами, в которых вопрос об их дальнейших отношениях был затронут — и решен Францем Иосифом так: «Я и люблю свою жену, и не хотел бы злоупотреблять ее доверием и ее дружбой к Вам». Заметив, что он «слишком стар для чувств братской дружбы», император добавил, что хотел бы стать для Катарины «другом-отцом», но при этом не очень-то по‑отцовски признался, что «обожает» ее.

Последующие письма Франца Иосифа госпоже Шратт, особенно после размолвки, случившейся между ними в 1900 году, свидетельствуют о том, что «отцовская дружба» Франца Иосифа все-таки была поздней любовью, скрасившей довольно грустную старость императора. «Я думаю о Вас с такой тоской и так часто вспоминаю о былых, лучших временах… — писал он своей подруге, покинувшей Вену после того, как Франц Иосиф не пошел навстречу ее просьбам уволить директора Бургтеатра, с которым Катарина поссорилась. — По утрам первая моя мысль всегда принадлежала Вам… Надежда увидеть Вас, быть в Вашем милом обществе всегда была для меня утешением и придавала мне силы, а теперь на старости лет я вынужден оставаться в одиночестве… Не верю, чтобы Вы этого хотели, Ваше доброе сердце не позволит этого». Переписка Франца Иосифа с женщинами, которых он любил, Елизаветой и Катариной Шратт, производит странное впечатление: человек, имевший право приказывать 50 миллионам подданных, выступал по отношению к этим двум дамам в роли скромного просителя. Однако, к чести императора и его женщин, он никогда не позволял им оказывать влияние на политические решения — а они, за редчайшим исключением, к этому не стремились.

Между тем Сиси в последние годы жизни еще больше отдалилась от своего супруга. Они по-прежнему обменивались неясными письмами, иногда встречались, но в целом стали почти чужими людьми. Самоубийство кронпринца Рудольфа потрясло и без того хрупкую психику Елизаветы; с тех пор ее поведение стало еще более странным, а тоска и мечты о смерти окончательно завладели душой императрицы. «Ад порой ждет человека уже на земле», — как-то заметила она. В последний раз супруги были вместе в июле 1898 года — в том самом Ишле, где когда-то познакомились. Франц Иосиф был в штатском; привыкший к военной форме, он чувствовал себя не в своей тарелке. Они долго гуляли по аллеям парка — две фигуры в черном, грустные тени прошлого. Вскоре Сиси уехала в Швейцарию, к Женевскому озеру. Франц Иосиф вернулся в Вену.

Убийца императрицы Елизаветы анархист Луиджи Луккени

Убийца императрицы Елизаветы анархист Луиджи Луккени

В половине пятого вечера 10 сентября 1898 года генерал-адъютант императора граф Паар вошел в кабинет Франца Иосифа. Он принес телеграмму из Женевы, в которой значилось: «Ее Величество императрица тяжело ранена». Через несколько минут явился другой адъютант — со следующей телеграммой: «Ее Величество императрица скончалась». Франц Иосиф медленно опустился на стул и пробормотал: «Похоже, в этой жизни ничто меня не миновало…». Вскоре стали известны подробности случившегося: императрица в сопровождении придворной дамы направлялась на пароход, который должен был доставить ее в Монтрё. На набережной к ней подбежал бедно одетый, всклокоченный молодой человек, сильно ударил в грудь и тут же скрылся. Императрица упала, но быстро поднялась и, спросив фрейлину, чего же хотел «этот страшный человек», в недоумении продолжила путь. Лишь 15 минут спустя, уже на борту парохода, Елизавете стало плохо, она потеряла сознание и через некоторое время скончалась.

На груди императрицы, в области сердца, нашли небольшую, почти не кровоточившую ранку. Как оказалось, убийца, итальянский анархист Луиджи Луккени, ударил ее остро заточенным напильником. Целью Луккени не была именно австрийская императрица: на допросе итальянец, арестованный через несколько минут после покушения, признался, что хотел совершить «…выдающийся поступок во имя освобождения человечества». Наиболее подходящим Луккени казалось убийство какой-нибудь высокопоставленной особы. Елизавета, оказавшаяся в Женеве в одно время с молодым анархистом, была в этом смысле наилучшей мишенью. Швейцарский суд приговорил Луккени к пожизненному заключению. В 1910 году убийца Сиси повесился в тюремной камере.

«Как я любил эту женщину!» — вырвалось у Франца Иосифа вскоре после получения страшного известия. В целом, однако, привычная сдержанность, принимаемая многими за холодность, не изменила императору. Через три дня после смерти Елизаветы Мария Валерия писала в дневнике об отце: «Все это время он работает как обычно и сам распоряжается обо всем, что должно быть сделано в соответствии с [траурным] церемониалом». Франц Иосиф с его застегнутой на все пуговицы душой не смел открыто выражать свое горе и не желал сочувственных слов даже от самых близких людей. Да при габсбургском дворе и не принято было открыто проявлять свои чувства. «Вижу, как он страдает, но бессильно стою перед этой болью, не имея никаких средств облегчить ее, кроме старых традиционных шаблонов…» — сокрушалась Мария Валерия. Монарх во Франце Иосифе не победил, а лишь подавил человека. Но человек отомстил монарху — тоской и одиночеством.

Еще при жизни императрица Елизавета стала фигурой почти мифической. После ее смерти «миф Сиси» расцвел пышным цветом стараниями самых разных людей — от венгерских политиков, чтивших в Елизавете свою покровительницу, до противников габсбургской власти, приписывавших ей чуть ли не революционные настроения, и бульварных романистов, видевших в «романтической императрице» неисчерпаемый источник вдохновения. До сих пор на могиле Сиси в склепе церкви капуцинов в Вене множество венков (большинство украшено лентами венгерских национальных цветов). Однако эти почести воздаются «мифу Сиси», прекрасной даме со знаменитого портрета Винтерхальтера, а не реальной исторической фигуре — одинокой, несчастной, одаренной, но неуравновешенной женщине, которая так и не сумела стать ни хорошей женой, ни доброй матерью, ни настоящей императрицей. Зато ей удалось превратиться в символ эпохи, живое знамение приближающегося заката государства Габсбургов и всей старой Европы. «Fin de siecle дунайской монархии нашел свое воплощение в Елизавете, не желавшей жить как императрица» (Hamann В. Alzběta: Císařovna proti své vůli. Praha, 1997. S. 488).

Опубликовал: Дмитрий Адаменко | 9 Травня 2016
Рубрика: XIX сторіччя, Загальноісторичні работи, Історія, Книги
Позначки:,

Последние опубликование статьи