Похищение Центральной Европы (глазами очевидцев и пострадавших)

---

Крис Цвиич (Лондон), перевод Юрия Колкера

«Прославим нашего любимого кайзера» — так начинался величавый гимн габсбургской Австрии (еще не Австро-Венгрии), написанный Гайдном в 18-ом столетии. Музыкальную тему великий композитор заимствовал из хорватского фольклора. Значительно позже на основе этой плодотворной музыкальной идеи был созданы английский и немецкий национальные гимны, тоже знаменитые, — God save the king и Deutschland uber alles (Германия — превыше всего). Еще совсем недавно, на памяти тех, что постарше из числа родившихся в Центральной Европе, габсбургскую монархию олицетворял убеленный сединами патриарх, император Франц Иосиф. Подобно своей современнице, британской королеве Виктории (тоже императрице, хотя и азиатской: с 1876 года она носила титул императрицы Индии), Франц Иосиф был символом империи, — не в последнюю очередь благодаря своему долголетию: он правил с середины прошлого века до начала Первой мировой войны. Его империя простиралась от Австрии на западе до Украины на востоке, от Богемии на севере до Боснии на юге. Уже в прошлом веке число его подданных превышало 50 млн. человек. Почти половину из них составляли славяне, вторыми по численности шли немцы (12 млн.), затем венгры (10 млн.), а среди национальных меньшинств выделялись евреи, насчитывавшие в ту отдаленную пору до 2,5 млн. Объединяло все эти разнородные и разноязыкие племена одно-единственное начало: австрийский королевский дом, династия Габсбургов. Под ее властью издавна существовала так называемая Священная римская империя, обломок раннесредневековой франкской империи Хлодвига и Карла Великого, а затем — Австрия и Австро-Венгрия. Когда в 1916 году Франц Иосиф умер, на престол взошел его внучатый племянник Карл. Ему предстояло царствовать неполных 2 года. Последний отпрыск прославленной династии, сын императора Карла кронпринц Отто фон Габсбург в возрасте трех лет видел, как его отец короновался королем Венгрии в знаменитом соборе Св. Михая в Будапеште:

«В церкви со мною рядом оказался болгарский царь Фердинанд. Он пытался объяснять мне, ребенку, значение происходящего. Помню, что после церковного венчания на царство состоялся светский акт принятия власти, с подписанием хартии. Он происходил на небольшом холме, насыпанном из земли всех областей Венгрии. Moй отец был в мундире – ведь шла война. Присягая, он должен был четыре раза — на четыре стороны света – воздеть и опустить шпагу в знак того, что берет венгерскую землю под свою защиту».

Взявшись защищать тогдашнюю монархию как она есть, император Карл фактически подписал ей смертный приговор. Структура власти нуждалась в коренных преобразованиях. В 1867 году был заключен так называемый австро-венгерский компромисс, по которому Венгрия номинально становилась самостоятельной страной в составе двуединого государства, то есть уравнивалась в правах с Австрией. Славянские народы своей доли в самоуправлении не получили. Некогда они благословляли терпимую и мягкую австрийскую монархию, защищавшую их сначала от турок, а затем от немцев и русских. Видный чешский патриот Франтишек Палацкий писал в 1849 году, переиначивая известные слова Вольтера: «Если бы Австрийской империи не существовало, ее следовало бы выдумать».

В ту пору Австрия всё еще препятствовала объединению и усилению Германии. Но союз Австро-Венгрии с Германией в Первую мировую войну привел славянских националистов к мысли, что их народам никуда не деться от наступающего немецкого империализма, куда более жесткого по своей природе, чем австрийский. Немцы ничего не знали и не хотели знать о выпестованной Габсбургами традиции сосуществования и сотрудничества народов Центральной Европы. А традиция эта была не только лозунгом, но и реальностью. Вот как ее характеризовал представитель древнего австрийского аристократического рода Р. Шуцман:

«Мы все были гражданами многонациональной империи, самая суть которой состояла в смешении народов, рас, культур и религий. Общим для всех нас было одно: император. Лояльность по отношению к нему объединяла нас, сообщала нам чувство долга по отношению друг к другу и всем вместе – по отношению к государству. Неважно было, высоко вы стоите или низко. Чувство общности передавалось всем. Никому и в голову не приходило воспринимать австрийцев как немцев. Для немецкого национализма просто не было места. Мы были конгломератом народов, в сущности (если не номинально) равноправных, потому что выходец из любого народа мог подняться на любой государственный пост, будь он родом из Вены, Далмации, Лемберга (который теперь Львов) или же из Кракова».

Центральная Европа как политическое единство прекратила свое существование в результате Первой мировой войны. Вместе с нею оборвалась и старейшая на континенте императорская династия австрийских Габсбургов. Останки Габсбургов покоятся в венской церкви капуцинов, монашеского ордена, остающегося оплотом католицизма. Там — роскошные мраморные саркофаги императрицы Марии Терезии (на коленях которой мальчишкой сиживал Моцарт); ее сына императора Иосифа II (обновившего империю в XVIII веке); императора Франца Иосифа — и еще многих. Габсбургов помнят и чтят в Вене. Многие из них были популярными правителями, пользовавшимися любовью подданных.

Фамильный замок Габсбургов, знаменитый Шенбрунн, находится неподалеку от Вены. Он — модернизированная копия Версаля Людовика XIV. Здесь протекала значительная часть семейной и политической жизни Габсбургов. От французских Бурбонов эту династию отличало благочестие, трудолюбие и чувство долга перед подданными и родственниками. Например, у Марии Терезии было 16 детей, она славилась как нежная мать, какие нечасто случаются на престоле, и самым тщательным образом следила за их образованием: даже написала для них правила поведения, которые полагалось перечитывать, по крайней мере, раз в месяц. Увы, не все ее дети оправдали надежды императрицы. Ее дочь, знаменитая французская королева Мария Антуанетта, своим безрассудным поведением (как полагают многие) приблизившая революцию, доставила матери немало огорчений. Из Шенбрунна мать продолжала писать дочери поучительные письма в Париж и Версаль — чуть ли не до дня гибели Марии Антуанетты на эшафоте.

В Шенбрунне умер и Франц Иосиф. Практически сразу после его кончины в Вене разразилась социалистическая революция — и, чтобы предотвратить гражданскую войну, его преемник отрекся от престола.

Чем же были плохи добропорядочные Габсбурги и почему они не сумели сохранить монархию? На этот вопрос отвечает венский историк госпожа Бригитта Хаммонд:

«Франц Иосиф правил почти семьдесят лет и сильно изменился за эти годы. Поначалу он не производил впечатления очень умного и образованного человека. Но добрым, терпимым и справедливым он был всегда. Ко всем своим подданным он относился одинаково, ни для кого не делал исключения. Беднейший еврей из Галиции, подвергшийся преследованиям со стороны польских магнатов, прекрасно знал, что он может поехать в Вену, без проволочек получить аудиенцию у самого императора, — и император защитит его от гонителей».

Таковы были последние Габсбурги. Они правили от имени закона и не брали в расчет происхождения своих подданных. Армия Австро-Венгрии тоже была многонациональной; в каждом подразделении служили выходцы из разных частей империи. До конца прошлого века язык, на котором отдавались команды, был немецким. К началу этого века положение изменилось. Потворствуя растущим националистическим настроениям, армия перестроилась. Теперь в ней были немецкие, венгерские, чешские, хорватские и иные части, и в каждой солдаты и офицеры пользовались своим языком. Такое разделение приблизило распад империи. В ходе Первой мировой войны славянским полкам Австро-Венгрии пришлось воевать с близкими по языку и этносу русскими. Некоторые чешские полки просто переходили на сторону русских. Другие этнические части вели себя сходным образом. В 1917–18 гг. на фронте начался голод, и тут солдаты начали перебегать к противнику массами. Подобного не было ни в одной другой армии.

Когда мне довелось беседовать с директором Венского военного музея профессором Манфредом Раухенштайнером, я спросил его: верно ли, что Австро-Венгрия никогда не попадала в число самых мощных военных держав? Он ответил:

«Да, это так, но не следует забывать, что она и не ставила себе захватнических целей. Империализм вообще никогда не был целью политики Вены, а в последние десятилетия речь шла вообще преимущественно о выживании. Я считаю, что величайшей исторической победой Австро-Венгрии была ее миротворческая политика. Недаром теперь столь многие вспоминают об ушедшей в прошлое дунайской империи с откровенной ностальгией. Австро-Венгрия поддерживала мир в Центральной Европе и на Балканах, служила сближению и процветанию всех и каждого…»

Разумеется, для националистов габсбургская империя была прежде всего «тюрьмой народов», но процветание в ее пределах просто бросалось в глаза. Различные народы и районы своими традиционными занятиями и природными богатствами превосходно дополняли друг друга, создавая (на зависть соседям) самодостаточное и согласованное единство. В сущности, здесь и был впервые создан Европейский общий рынок. В отличие от колониальных империй, Австро-Венгрия заботилась об экономическом развитии и подъёме всех своих частей. Сейчас об этом времени с грустью вспоминают в государствах, возникших на развалинах империи. По мнению некоторых, крушение империи было просто катастрофой.

К такому мнению склоняется и венский экономист, доктор Феликс Бучек:

«Монархия едва ли могла выжить как политическая сила — но экономических проблем у Австро-Венгрии практически не было. В ее границах процветала не только торговля, но и величайшая свобода предпринимательства и финансирования. На инвестиции не было никаких ограничений. И важно то, что капиталовложения были не только частными, но и государственными. Правительство строило шоссейные и железные дороги, развивало всяческие микроструктуры и вообще всеми мерами способствовало благосостоянию граждан, причем наибольшее внимание уделяло развитию не центра, а периферии. Громадные суммы, в частности, вкладывались в подъем благосостояния Боснии-Герцеговины».

А вот мнение видного венгерского историка, профессора Петера Ханока:

«Для Венгрии было гораздо больше преимуществ в сосуществовании с Австрией, чем в разрыве с нею. Австрийские инвестиции в Венгрии, денежные и интеллектуальные (включая рабочую силу), были двигателем прогресса. Я имею в виду, прежде всего технологию и экспорт. В течение двухсот лет, со времен Марии Терезии, эта система работала безупречно».

После распада империи новые национальные государства, жаждавшие сильной власти, начали с национализации производства. Такого рода единоначалие, по меньшей мере, неразумно. Неудивительно, что все процветание вскоре пошло прахом. Больше всего от распада империи пострадали евреи Центральной Европы, ее самый подвижный наднациональный элемент, фермент деловой жизни Австро-Венгрии. В свою очередь, от пресечения их деятельности пострадали новые государства. Австро-Венгрия не знала ничего подобного чудовищным еврейским погромам царской России. Габсбургский дом сознавал все выгоды, проистекавшие от наличия большой еврейской общины среди народов империи, и неизменно защищал евреев от притеснений со стороны христиан — настолько, что антисемиты даже прозвали Франца Иосифа еврейским императором.

Вот свидетельство директора австрийского иновещания Пауля Лендвайна:

«Мой отец был венгерским евреем. Он часто и беспрепятственно ездил по делам в Вену, а когда началась Первая мировая война, охотно пошел в австрийскую армию, сражался на Восточном фронте и был удостоен боевых наград. Мне запомнились его слова о том, какое это благо: пользоваться гражданским миром, созданным для всех народов в Австро-Венгрии».

Евреи, надо сказать, были верными подданными австрийского дома — просто потому, что Габсбурги видели в них таких же подданных, как и в других гражданах этой пестрой в национальном отношении страны, и неизменно защищали их от притеснений. Монархия была своего рода общим шатром бурлящим разноязыким человеческим морем подданных. При всей терпимости к иноверцам австрийская монархия с незапамятных пор была и до конца осталась оплотом католицизма. Она без излишней симпатии относилась к чешским протестантам, — и они, разумеется, платили ей тем же. Реформация в Чехии началась до Лютера и Кальвина, предвосхитив общеевропейскую. Знаменитый Ян Гус, заживо сожженный в начале XV века по решению церковного собора в Констанце, стал национальным героем чешского народа. За его казнью последовали Гуситские войны, в ходе которых гуситы (то есть чешское народное ополчение) отбили 5 крестовых походов, не раз посрамив рыцарей Папы и императора. Однако в итоге их движение было подавлено, а в XVII веке настали времена лютой реакции, когда контрреформация под водительством Габсбургов перешла в наступление. Направлена она была уже не только против обновленной церкви, но и против чешской культуры и языка, против всех проявлений народной жизни и национального характера чехов. Лишь в конце XVIII века Габсбургам пришлось уступить велениям времени и гарантировать свободу вероисповедания чехам, а заодно — и евреям. Но времена жестокости и несправедливости остались в народной памяти и до наших дней заявляли о себе взрывами национальной неприязни между чехами и местными немцами, которые тоже имеют свои исторические права на Чехию – уже хотя бы потому, что первым титулом императоров из дома Габсбургов в течение четырех столетий был титул короля Богемии (Чехии). Лишь в XX веке давнее противостояние увенчалось для чехов обретением независимости в союзе со словаками. Протестантские настроения сыграли тут свою роль. Протестантом был и первый президент Чехословакии, Томаш Масарик. По мнению знавших его людей, он ни на минуту не забывал, чем обернулось насильственное насаждение в протестантской Чехии немецкого языка и католицизма. Церковь и венский двор приложили немало усилий к тому, чтобы раздавить у чехов национальное чувство и связанное с ним понимание христианства, но преуспеть в этом не могли. Чешская самобытность устояла. Чехи всегда были горды своим прошлым, ни на минуту не забывали, что между XII и XVI веками они составляли ядро могущественного королевства. После Яна Гуса (и благодаря ему) у них есть чешская Библия. Во времена гонений она, да еще народные песни, стали основной сокровищницей языка. Несмотря на то, что школ с преподаванием на чешском языке не было в течение более чем двух веков, и всё преподавание велось по-немецки, язык и культура не растворились в более мощной немецкой традиции.

Но и немцы — не самозванцы на чешской земле. У судетских немцев есть древняя народная песня, начинающаяся строкой: Riesen Gebirge mein Heimatland (Судеты — моё отечество). Она сложилась тогда, когда никому и в голову не приходило усомниться, что Богемия — их родина. Те, в ком чехи видели иноземцев и чуть ли не колонизаторов, жили здесь веками — и пришли сюда не с мечом, а по приглашению средневековых чешских королей, усиленно зазывавших в свои владения искусных немецких ремесленников, шахтеров и купцов, ибо они неизменно несли с собою процветание тем областям, где оседали. В Судетах немцы были в подавляющем большинстве до крушения нацизма. К моменту их изгнания из Чехословакии после Второй мировой войны они составляли три миллиона человек. Жители этого пограничного с Германией района традиционно считали себя австрийскими подданными. После распада габсбургской империи в 1918 году они единодушно высказались за присоединение к Австрии, но лидеры только что возникшей Чехословакии наотрез отказались уступить Судеты, экономически самый развитый район страны, и даже не предоставили их исконным жителям местной автономии. Сегодня чешский политолог профессор Фердинанд Кинский из Праги признаёт, что это было и несправедливо, и неразумно:

«Распад Австро-Венгерской империи и последующие трудности Чехословакии имели, в сущности, одну и ту же причину: неумение построить жизнь народов на федеральной основе, с сильной местной автономией. Чехи страдали от неравноправия в Австро-Венгрии, где им не был предоставлен тот же статус, что и венграм. До своего прихода к власти Масарик обещал организовать новую страну по принципу швейцарских кантонов, но не сдержал обещания, и на деле власть была централизована, притом так, что судетские немцы и словаки оказались на вторых ролях. В итоге господствующим народом стали чехи, не составлявшие и половины населения страны, – и это положение было впоследствии умело использовано Гитлером».

Захватывая Судеты, Гитлер утверждал, что он всего лишь восстанавливает справедливость, грубо попранную победителями и Версальским мирным договором. Несколько месяцев спустя под тем же предлогом он аннексировал Австрию. В его словах не всё было ложью. Страны Антанты, после окончания Первой мировой с такой готовностью расчленившие Австро-Венгерскую империю под предлогом национального самоопределения ее народов, не признали права на самоопределение за другими народами, воевавшими против них. В справедливости было отказано многим миллионам. Австрию немилосердно обкорнали, и имперская Вена оказалась столицей третьеразрядного по территории и ресурсам государства. Неудивительно, что гитлеровский аншлюс был с радостью встречен униженными австрийцами и обобранными судетцами.

Сурово была наказана и Венгрия. За ее несправедливо стиснутыми границами оказались не только вчерашние подданные-славяне, но и более чем три миллиона этнических венгров. Национальная гордость венгров была глубоко уязвлена. О реванше не приходилось и думать: мирный договор запрещал им вооружаться. Об этом с горечью говорил генерал венгерской королевской армии Бела Кирай:

«Победители в Первой мировой войне низвели Венгрию до положения парии в семье народов. Если и можно говорить о вине венгров, она все же не заслуживала такого наказания… Неудачи, надо сказать, вообще давно сопутствуют венграм как народу и даже вошли в национальное самосознание. В нашем военном музее имеется статуя, изображающая обнаженного юношу с мечом и в шлеме. В ногах этой аллегорической фигуры – книги: не удивительно, шутят венгры, ведь наши военные – доктринеры, а не полководцы. Шлем издавна символизирует у нас узколобие. Обнаженное тело фигуры трактуется как неумение армии хотя бы одеть своих солдат и офицеров, ее неспособность прикрыть наготу. Наконец, единственное оружие аллегорического победителя — меч, но он — какой-то допотопный и явно ни на что не годен. Вот с ним-то, говорят наши шутники, мы и выходим на танки».

Лихорадочный поиск союзников бросил униженную Венгрию в объятия «третьего рейха». В силу Версальского договора умеренные и, в сущности, вполне терпимые противоречия габсбургской эпохи сменились в Центральной Европе невыносимыми народными обидами, неутолимой жаждой сведения старых счетов. Бывший кронпринц империи Отто фон Габсбург, будучи членом Европейского парламента от Австрии, не жалел сил на то, чтобы убедить современников в необходимости создания федеративной Европы. Европа, по его словам, избежала бы Второй мировой войны, если бы в свое время союзники прислушались к призыву его двоюродного деда, императора Карла (император Карл был отцом эрцгерцога Отто — прим. Адаменко Д.В.), и сохранили Австро-Венгрию на условиях проведения коренных реформ.

Вот его собственные слова:

«Если бы Австро-Венгрия уцелела — в форме свободной федерации или конфедерации народов, — а в особенности, если бы экономическое единство ее народов было сохранено, — все последующее политическое развитие Центральной Европы было бы совершенно иным. Весьма вероятно, что Гитлер никогда бы не получил того шанса, который на деле ему представился. Мы не должны забывать, что к власти он пришел на волне экономического кризиса, знаменитой Великой Депрессии, столь сильно потрясшей устои западной цивилизации. Но эта депрессия началась ведь не где-нибудь, а в Вене, и была прямым следствием развала дунайской державы. Обобранная Австрия была козырем в руках Гитлера. И психологически, и политически все подталкивало ее к союзу с сильной Германией – уже просто потому, что никто не верил в способность Австрии выжить в государственном отношении. У страны были отобраны все ресурсы. Взаимовыгодное сотрудничество частей страны, их взаимодействие, которое налаживалось веками, коммуникации, капиталовложения правительства, – все пошло прахом. Осталась громадная Вена, пребывавшая как на острове среди оставленной нам жалкой территории. Изоляция и унижение австрийцев как раз и открыли дорогу Гитлеру».

На протяжении веков столица Австро-Венгрии была столицей еще и музыкальной империи. Ни один из языков Центральной Европы не значил здесь больше для сближения культур и народов, чем язык музыки. Чтобы почувствовать это, достаточно назвать блистательные имена Гайдна, Моцарта и Малера; достаточно вспомнить о прославленном короле вальса Иоганне Штраусе с его «Голубым Дунаем», «Сказками Венского леса» и всемирно известными опереттами. Для этих волшебников Вена была домом. Но она немало значила и для немецких композиторов: Бетховена, Брамса и Рихарда Штрауса, а также для представителей музыкальных культур других народов империи: венгров и славян (хотя чехи Сметана и Дворжак предпочли ей родную Прагу). Когда Ференц Лист учился в Вене композиции, его наставником был не кто-нибудь, а Сальери, — стало быть, к списку народов нужно добавить и итальянцев. Ломбардия, между прочим, тоже принадлежала австрийскому дому (это против его владычества с таким подъемом сражались в годы Рисорджименто карбонарии).

Иными словами, Вена — это музыка. В этом городе она царит повсюду: на улицах и в кафе, в садах и парках, в домах и квартирах — ибо не только профессионалы, но и музыканты-любители всегда находят здесь слушателей. Музыка — еще и проводница классового равенства среди венцев: дамы из аристократических семей издавна напевают те же мелодии и арии, что и их домработницы. С классикой здесь прекрасно уживается народная музыка, и с обеими — модернизм и авангардизм в лице таких своих представителей, как Арнольд Шёнберг, Альбан Берг и Антон фон Веберн, частично уже ставших классиками в сознании некоторых ценителей.

Что же превратило Вену в музыкальную Мекку Центральной Европы? С этим вопросом я обратился к Вальтеру Бери, в прошлом — студенту, а ныне — преподавателю одной из прославленных венских консерваторий — Хохшуле-фюр-музик, и солисту Венской государственной оперы:

— Так уж повелось: музыканты всегда стремились в Вену. Представители самых разных народов и музыкальных школ – все они стекались сюда и находили себе здесь место. Решусь сказать, что по своему значению Вена оставляла позади даже такие города прославленной музыкальной культуры, как Будапешт и Прага. Основными традициями, питавшими венскую музыку, были немецкая, венгерская и славянская. Взаимодействовали они превосходно! Одна помогала другой, вдохновляла другую. Возьмите хоть Брамса, большую часть жизни прожившего в Вене. Хорошо известно, какое влияние оказала на этого венского немца венгерская музыка. Для представителей семейства Штраусов много значили цыганские мелодии. Другой пример — Ференц Легар, который жил у нас, но по рождению был венгром. Одна музыкальная культура черпала из другой, и каждая становилась от этого только богаче. Никакого паспорта музыкантам не требовалось – все жили в одной стране, были подданными одной короны… не говоря уже о том, что и вообще музыка – язык, не требующий перевода. А вот другой пример: американец Леонард Бернстайн, композитор, раздвинувший наши горизонты, музыкант, дирижировавший всеми ведущими оркестрами мира. Под его управлением шла у нас комическая опера Рихарда Штрауса «Кавалер роз». Сам Штраус, нужно сказать, был баварцем, но органически вписавшимся в атмосферу нашего города, проникшимся духом музыкальной Вены. Так вот, Бернстайн изо всех сил старался быть больше венцем, чем сами венцы, и кое-где хватил через край по части серьёзности… Я это к тому, что атмосфера Вены — нечто особенное и заразительное. Ее специфическая лёгкость — у нас в крови. Венский темперамент возник из смешения и сплава самых разных народов. Это нечто едва определимое. Вообще, что такое австрийцы? Смесь множества народов, и уж, во всяком случае, никак не немцы…

В самом деле, старая Вена, с такой любовью нарисованная Рихардом Штраусом в опере «Кавалер роз», едва ли напоминала немецкий город. Ее этническая пестрота была некогда единственной в своем роде, на десятилетия предвосхитив современные вавилоны. Здесь сошлись все народы габсбургской Центральной Европы. На рубеже XIX и XX веков каждый третий венец был чешского происхождения, каждый десятый — еврейского. И такова была не только столица, но и многие провинциальные города. На востоке империи, в Буковине, на самой границе с Россией, выделялся город Черновцы. После Первой мировой войны он отошел к Румынии, а теперь принадлежит Украине. Здесь в гораздо большей мере, чем в блистательной Вене с ее двором и аристократией, проступали народные черты смешения культур. Закваской служил горький идишистский юмор, плод нелегкой жизни еврейской бедноты России и Польши. Вот что рассказал мне венский актер Эдуард Линкас, выросший в еврейских районах Черновцов:

«В Черновцах, вместе и рядом, жили целых пять народов: поляки, украинцы, румыны, немцы и евреи. На евреев приходилось почти 90% населения города. И нужно сказать, что все жили в добром согласии… Я припоминаю еврейский анекдот той поры… быть может, он даст вам некоторое представление о тогдашней жизни Черновцов.

Респектабельный венец приезжает в город и нанимает извозчика. Незачем говорить, что извозчик — еврей, пресловутый балагула (так они назывались). Проехав 50 метров, извозчик соскакивает с козел с причитаниями.
— В чем дело? — спрашивает венец.
— Ой-ва-вой! — стонет возница. — Взгляните на мою лошадку. Она едва держится на ногах. И то сказать, бедное животное систематически недоедает. Не могли бы вы, сударь, на минуточку выйти из коляски и подтолкнуть ее — вот как раз до вершины этого холма…
Венец проникается сочувствием и помогает бедному животному. А холмов, надо сказать, в Черновцах ровно шесть. И вот на каждом повторяется та же история. Наконец доехали до места, и венец, расплачиваясь, спрашивает балагулу:
— Скажите мне только одну вещь. Я понимаю, почему я хотел добраться сюда: я сюда ехал. Я понимаю, зачем вы хотели добраться сюда: это — ваш бизнес. Но, ради всего святого, зачем мы тащили сюда несчастную лошадь?

Таков был местный колорит Черновцов. Не пропал он и после Первой мировой войны, когда город отошел к Румынии. Этническая разноликость сохранилась, а жители продолжали чувствовать себя австрийцами. Помню, мой отец говорил мне: «Что это за страна такая — Румыния? Страна, в которой нет императора Франца Иосифа, для меня пустое место». Императора он обожал всю жизнь — и всю жизнь оплакивал Австро-Венгрию. Чтобы хоть как-то смягчить тоску, он продолжал читать венские газеты… И он не был исключением. По крайней мере три четверти черновицких евреев вздыхали об Австрии, и глаза их при этом увлажнялись…

Госпожа Сали-Майла Покорны, врач-психоаналитик, учившаяся в Вене у знаменитого Альфреда Адлера, тоже выросла в еврейских Черновцах:

— Мы говорили по-немецки… ну, не совсем по-немецки, если честно, – но тешили себя мыслью, что говорим лучше, чем в Вене… И уж, во всяком случае, читали мы исключительно немецких писателей и поэтов — Гессе, Кафку, например. Германская культура была притягательна для нас своей исключительной интеллектуальностью. Незачем говорить, что все хотели быть образованными, и бедные — больше, чем богатые. Помню одну женщину: она ночи напролет пекла хлеб, выбивалась из сил — и всё для того, чтобы отправить своего единственного сына учиться в Вену. Вообще, Черновцы был во многих отношениях удивительный город. Мы находились на самой окраине империи, но ощущали себя ее частью…

Эта особая жажда знания и тяга к учению, роднившая евреев и немцев, была отличительной чертой городской жизни габсбургской монархии — и всюду поощрялась властью. В государствах, пришедших на смену империи, положение сложилось иное. Очень скоро носители образования и культуры оказались за бортом жизни. Если в пресловутой тюрьме народов (как националисты именовали Австро-Венгрию) славянам было отказано в праве на политическое самоопределение, то с еще большим основанием слово тюрьма подошло бы для характеристики положения национальных меньшинств в новых государствах. Очень резко это обозначилось в Чехословакии. Торжествующий чешский национализм на деле показал себя куда менее терпимым, чем австрийский. Немцы и евреи составляли большинство во многих чешских городах — до середины прошлого века почти так было и в самой Праге. Обретя власть, чехи покончили с этим. В результате специальных мер вчерашние просветители оказались на окраинах и в захолустьях, вдали от серьёзных школ и университетов. Кое-кто угодил и на воды – в курортное место Карловы Вары, которое прежде именовалось Карлсбад. Но не слишком надолго. В ходе Второй мировой войны нацисты разделались в этом курортном месте с евреями, а после войны — чехи поголовно выселили отсюда немцев.

Столетиями Карлсбад был местом, куда съезжалась вся аристократия Центральной Европы, включая и коронованных особ. Предлогом для поездки на воды была поправка здоровья, фактической целью — легкая великосветская жизнь, менее формальная, чем придворная. Всё здесь предрасполагало к развлечениям и наслаждениям. К услугам общества были дорогие гостиницы, балы, концерты, игорные заведения… Водные процедуры отнимали не слишком много времени. В расписанных и обставленных с невообразимой роскошью банных покоях горячими ваннами местного минерального источника наслаждались император Франц Иосиф, члены его семейства и венценосные гости со всей Европы. Зал, где стояли ванны, утром и днем заливало солнцем через огромные окна с витражами. Погружение длилось минут пятнадцать, затем от получаса до часа хозяева и гости отдыхали на ложах, устланных громадными махровыми полотенцами. В это время им подавали питье — кому какао, чай или целебную воду, а кому и шампанское…

За вознаграждение вы и сейчас можете возлечь на ту самую императорскую кушетку, которая некогда служила Францу Иосифу. Как раз напротив бань — грандиозная гостиница, построенная три столетия назад. Здесь, в номере 167, останавливалась любовница Франца Иосифа актриса Катарина Шратт. Сегодня отель практически пустует, да и сами Карловы Вары, несмотря на все усилия местных властей, выглядят полузаброшенными, как бы знаменуя собой вакуум, образовавшийся в обществе в результате послевоенного изгнания чехами трех миллионов богемских немцев. Люди по-прежнему съезжаются сюда; по роскошной променаде по-прежнему прогуливаются пациенты, потягивающие целебную минеральную воду под звуки успокоительной музыки (ее, как и в старые времена, всегда начинают играть ровно в 16.30), — но в большинстве своем это туристы, пожелавшие взглянуть на памятник старины. Коринфские колонны роскошной аркады смотрят понуро. Былое оживление имперского Карлсбада невозвратно кануло в прошлое…

Переменилась и Прага… Здесь, в еврейском квартале, родился и прожил всю свою жизнь Франц Кафка, чье имя неизменно приходит на ум при упоминании чешской столицы. Точнее — приходит на ум нам, жителям Запада. В самой Праге отношение к писателю другое. Современная туристическая Прага извлекает немалые выгоды из посмертной славы Кафки, бойко торгуя сувенирами с его портретом, — но было бы ошибкой сказать, что она гордится им. При жизни Кафка не был известен ни пражанам, ни вообще кому бы то ни было. Однако и после публикации его сочинений, ошеломивших Запад, чехи остались равнодушны к этому, как у них принято считать, чужаку. Для них он — прежде всего немец и еврей в одном лице, представитель тех немецкоязычных интеллектуалов, кому десятилетиями, если не столетиями, принадлежало господствующее положение почти во всех областях умственной и духовной жизни чешской столицы. Вот что сказал мне один из немногих сегодняшних пражских евреев, ученый и правозащитник Эдуард Гольдштюкер.

— У нас в Праге издавна сосуществовали две обособленные в культурном отношении общины: чешская и немецкая. Понятно, что в отношениях между ними существовала известная напряженность. Выражалась она в том, что чехи не хотели замечать немцев, а немцы — чехов. Одни просто отказывались признавать существование других. Жили бок о бок — но ни в каком смысле не смешивались. По выходным чехи прогуливались по одним улицам, а немцы – по другим. Даже христианские храмы те и другие посещали разные. Но к немецкой общине примыкали евреи — примыкали по языку, ибо говорили по-немецки. По религии и обычаям они были чужды и тем, и другим… Еще в тридцатые годы, когда я был студентом, весь этот старинный уклад существовал в своей узаконенной традицией неприкосновенности.

Но если в Праге между немцами и чехами установился своеобразный вежливый апартеид, провинциальное дворянство в своих роскошных чешских имениях оставалось в основном космополитическим. Наступление демократической эры с ее неизбежным национализмом застало аристократию врасплох. Некоторые не желали примириться с новыми порядками. Любопытные вещи рассказывает об этом времени носитель древнего княжеского имени, Вилли фон Турн-и-Таксис:

— Император Карл обещал моему отцу быть крестным его следующего сына. Этим сыном оказался я. Но когда в 1919 году я родился, император уже был в изгнании, а наша семья осталась в Чехословакии. Каким-то образом окрестные жители прослышали об обещании императора и прониклись убеждением, что новорожденный — либо и в самом деле крестник этого монарха, либо назван в его честь. А чехи, надо сказать, совсем не любили Карла. И вот в один прекрасный день под окнами нашего родового замка явилась шумная демонстрация рабочих местного сахарного завода. Они не хотят видеть на своей земле крестника императора — в этом была суть протеста. Демонстрантов принял наш дворецкий. Этот добрый старик долго не мог понять в чем дело — он никогда в своей жизни ничего подобного не видывал. Но когда понял, то обнаружил находчивость.

«Вы не хотите, чтобы младенец носил имя Карла? — спросил он. — Нет ничего проще, его назовут Вильгельмом…»

Демонстранты были сбиты с толку и разошлись, не поняв даже, что их одурачили. Ведь кайзера Вильгельма чехи любили еще меньше, чем императора Карла…

Родителям еще некрещеного новорожденного понравилась мысль дворецкого, и вот князь Вилли получил свое имя в честь последнего немецкого кайзера — хотя сам он, повзрослев, невзлюбил Вильгельма едва ли не больше чехов…

Этнически чешская аристократия всегда была смешанной — настолько, что новые обстоятельства поставили перед ними неожиданные проблемы. Отец Иоганны фон Герцогенберг был в числе приближенных императора:

— Моя бабка была из старинного графского рода Черниных. Мы были богемцы, говорившие по-немецки. Чехословакия была для нас чем-то новым, недавним – даже, решусь сказать, не вполне осмысленным. Некоторые из моих двоюродных братьев и сестер внезапно почувствовали себя чехами, и у нас тотчас возникли с ними сложности. Я припоминаю бал в замке моего дяди, австрийского политического деятеля, графа Оттокара Чернина. Среди прочих танцевали и чешский народный танец — и вот эти молодые люди, мои кузены, демонстративно не приглашали немецкоговорящих девушек! Это было и глупо, и оскорбительно. И ведь это были те самые мальчишки, с которыми мы дружили, проводили каникулы и болтали по-немецки на протяжении всего нашего детства…

Но наибольшего накала этот конфликт достиг в Судетах, на границе с Германией. Здесь жили почти исключительно богемские немцы, их численность достигала 3 млн. человек. Их родной язык, культура, самый стиль жизни — всё это немедленно оказались под угрозой. Новое государство не предоставило им ни тени местной автономии. Вся администрация и полиция были укомплектованы из чехов, совершенно не говоривших по-немецки. Для занятия малейших должностей в общественном секторе знание чешского стало обязательным. Чужой язык насаждался насильственно. Не удивительно, что в 1930-е годы античешская пропаганда Гитлера нашла здесь благодатную почву. До той поры судетские немцы в большинстве своем тяготели к социал-демократии — теперь они почувствовали себя национал-социалистами. Излить свой гнев на чехов им было непросто, но под рукой оказались евреи, с которыми до этого немцы жили в добром согласии. Но даже в этой искусственно накаленной атмосфере не все немцы принимали идеологию антисемитизма, шедшую из Берлина. Ноябрьский погром 1938 года, получивший имя «Хрустальной ночи», прокатился по всей Германии, — не обошел он стороною и Судеты. Историк Иоганнес Гампель помнит, как нацисты подожгли синагогу в его родном городе:

— Синагога была сефардская, построенная в восточном стиле, красивая и богато орнаментированная, — и она сгорела дотла. Я, в ту пору школьник, навсегда запомнил слова одного из моих учителей. Он сказал буквально следующее: «Мы, немцы, покрыли свое имя несмываемым позором!» Учитель этот был священником. Позже я узнал, что он погиб вместе с евреями в концлагере Дахау… С евреями мы жили в большой дружбе, один из моих дядей был даже женат на еврейке. Писаний Гитлера никто всерьёз не брал — потому-то мы и были так потрясены происходившим… Помню, когда это началось, мой отец сказал: «Расправы с евреями не сойдут нам с рук. Война неизбежна…»

Иначе сложилась судьба евреев Венгрии, живших в этих землях с незапамятных времен — с III века н.э. Во второй половине XIX века евреи, бежавшие из России и Галиции от нищеты и погромов, стали массами переселяться в Будапешт, вторую столицу Австро-Венгрии. К началу XX века они составляли уже до 25% от населения этого города — в то время как в Вене их было 9%, а в Праге — 6%. Даже сегодня в столице Венгрии живет около 100 тысяч евреев – больше, чем в каком-либо другом городе Центральной Европы. По словам раввина Иштвана Домара из будапештского раввинистического семинария, будапештские евреи, да и вообще евреи Венгрии, полностью ассимилировались, приспособились к местным условиям жизни, к обычаям венгров — и чувствовали себя венграми. Они учились в венгерских школах, приняли и переняли венгерский язык — и забыли идиш, на котором говорили в еврейских местечках России.

Водоразделом в судьбе венгерских евреев явилась Первая мировая война. Процветающая, уверенная в своих силах и, в сущности, независимая Венгрия без неприязни взирала на своих ассимилированных евреев, предпочитая их славянам. Начиная с 1919 года, картина резко меняется. Территорию Венгрии обкорнали, национальное чувство было унижено и растоптано несправедливым мирным договором, который победители продиктовали побежденным. Среди подданных Венгрии больше не было славян, а всенародное унижение искало себе выхода. Подходящим козлом отпущения и здесь оказались евреи. Одна несправедливость повлекла за собою другую.

Жестокий пробольшевистский режим Белы Куна, ненадолго установившийся в Венгрии в 1919 году, распахнул двери антисемитизму, который с тех пор уже не шел на убыль. Как и в царской России, в университетах были введены процентные нормы для еврейских студентов. В числе тех, кого в те годы поначалу не приняли в университет, оказался и Петер Ханок, сегодня — профессор, крупнейший венгерский историк:

— Разумеется, и до большевиков антисемитизм был, но он вовсе не был политическим принципом властей. Он осуществлялся на общественном уровне. Евреев сторонились — особенно бедных, держали их за людей второго сорта. Я, например, был из очень бедной семьи — и не подвергался прямым преследованиям, но чувствовал себя приниженным. Когда я всё-таки поступил в университет, мои сокурсники, а затем мои коллеги, всячески давали мне почувствовать, что они, мадьяры, — представители высшей расы, потомки воинов Аттилы, державших в страхе всю Европу, потомки основателей некогда могущественной державы. Презрение к евреям проявлялось во всевозможных мелочах. Вот пример. Я ходил репетитором в одну из состоятельных дворянских семей к моему же сокурснику, который не справлялся с занятиями. Меня радушно принимали, вкусно кормили — как сейчас помню, давали кофе со сливками, что мне в ту пору было совершенно не по карману, — но при всем том мать моего ученика выходила ко мне в халате, чего никогда бы не позволила себе с равным. Я для нее был прислугой. Причиной были моя бедность и мое еврейство.

Бедность играла тут не последнюю роль. Венгрия была в ту пору сугубо классовым обществом. Богатые еврейские семьи стали интегральной частью венгерской правящей элиты — и нечасто вспоминали о своих менее удачливых соплеменниках. Крещенный еврей Петер Цвак происходит из семьи, владевшей крупнейшим в стране винокуренным заводом. Без горечи вспоминает о начальном этапе регентства (1919–44) адмирала Миклоша Хорти:

— Мой отец знал Хорти лично, притом хорошо. Трудностей при Хорти у нас почти не было. Адмирал часто приглашал моего отца на приёмы, дружил с его сыном. Отношения между ведущими промышленниками и регентом были если не теплые, то нормальные. Еврейское происхождение не слишком мешало. Дело в том, что венгерское поместное дворянство не снисходило до производства и торговли. Землевладельцы и офицеры чурались деловой активности. Поэтому большой бизнес оказался в руках евреев. Мало того, никто не мешал нам скупать поместья обедневших дворян. Разумеется, на нас косились, за нашей спиной шептались, неприязнь к евреям была, — но и закон, и власть были на нашей стороне.

Дружба и снисходительность Хорти распространялась лишь на тех евреев, кто непосредственно способствовал обогащению страны. Эта дружба не могла быть продолжительной. Обстоятельства всё более и более вынуждали Венгрию становиться политическим клиентом нацистской Германии. Судьба германской еврейской элиты, ассимилированной не в меньшей мере, чем венгерская, должна была рано или поздно стать и судьбой будапештских промышленных магнатов. Однако здесь машина забуксовала. Со дня на день нараставшее давление нацизма не вовсе пощадило Венгрию — евреев преследовали и убивали – но души в это не вкладывали. Травля евреев не стала всенародным делом. В этом смысле Венгрия разительно отличалась не только от Германии, но и от соседней Чехословакии, где евреи оказались под перекрестным огнем ненависти немецких нацистов и славянских националистов.

Знаменитая мелодия «Мрачное воскресенье» — венгерская песня конца 30-х годов — осталась в памяти поколений как гимн самоубийц. Венгры никому не уступают печального первенства по числу налагающих на себя руки — в пересчете на душу населения, конечно. Не многим лучше обстоят дела и у соседних народов. Вот эту-то вошедшую в пословицу особенность Центральной Европы и прославляет «Мрачное воскресенье». Полагают, что песня еще более увеличила статистику самоубийств — как если бы в те ужасные времена не хватало других обстоятельств, подталкивавших людей отчаявшихся.

К марту 1939 года Центральная Европа оказалась под пятой Гитлера. Австрия и Чехословакия вовсе исчезли с карты. Венгрия утратила самостоятельность: стала послушным сателлитом «третьего рейха». На очереди был захват Польши. За ним, как известно, последовала самая страшная война в истории человечества. В ходе этой войны Центральная Европа, некогда — перекресток культур Востока и Запада, превратилась в сплошное поле битвы, в арену столкновения чудовищных военных машин: нацистской и советской. Самая уязвимая человеческая среда, интеллигенция, стала первой жертвой этой катастрофы. Но солью интеллигенции в этом котле народов были в ту пору евреи — на них-то и пришелся главный удар. Композитора, написавшего апокалипсическое «Мрачное воскресенье», звали Режа Сёреш. Он был венгерским евреем — и не только в творчестве, но и в самой своей судьбе воплотил трагическую судьбу центральноевропейской интеллигенции. Вот что рассказал мне современный венгерский драматург, Петер Мюллер, написавший и поставивший мюзикл о жизни Сёреша:

— Режа Сёрешу удалось уловить нечто важное, глубинное и сущностное, скрытое в слиянии культур Центральной Европы. Он родился в беднейшей еврейской семье, но его музыкальная одаренность вывела его в люди, он прославился на весь мир и разбогател. После концерта в Нью-Йорке, в знаменитом Карнеги-холле, его состояние перевалило за два миллиона долларов, что по тем временам было невероятно много. Казалось, весь мир поет его песни. И вот, вместо того, чтобы жить припеваючи на Западе, в том же Нью-Йорке, Сёреш угодил в концентрационный лагерь – и чудом уцелел. Его жизнь спас один из нацистских офицеров. Указав лагерному начальству на Сёреша, он заявил, что лично знает этого мерзавца и хочет убить его своими руками. За пределами лагеря нацист признался Сёрешу, что «Мрачное воскресенье» — его любимая песня, и отпустил композитора на волю.

Сёрешу повезло, его выручил талант, — но другим повезло меньше. 600 тысяч венгерских евреев погибли от рук нацистов — и это притом, что Венгрия была оккупирована только в последний год войны, а до этого — по сравнению с соседними странами — оставалась чуть ли не оазисом. Около 60% богатейших семей Венгрии были в ту пору еврейскими — и правитель страны, адмирал Миклош Хорти, нуждался в них как в оплоте национальной промышленности. Даже после того, как в 1944 году немцы свергли Хорти и оккупировали Будапешт, еврейские промышленники — такие, как Манфред Вайс и его семья — откупались от нацистов. Петер Цвак происходит из семьи еврейских предпринимателей, владевших крупнейшим винокуренным предприятием Венгрии той поры:

— Увы, как всегда в подобных случаях, богатые получают преимущество над бедными, люди со связями — над теми, у кого связей нет. Мои родичи, так же точно, как и семья Вайс, выехали вполне легально — мало того, на специальном поезде, поданном с согласия Геринга. Разумеется, они за это заплатили колоссальные деньги. А до этого нацисты считали, что им выгоднее иметь ведущих еврейских предпринимателей Венгрии живыми, а не мертвыми. В течение почти всей войны моя семья работала в Венгрии, практически не чувствуя притеснений, с той оговоркой, что владельцем завода числилась нееврейка, жена моего дяди. Конечно, этим моя родня помогала нацистам в Венгрии и в Германии, а те тем временем уничтожали других евреев. Что до режима Хорти, то он, разумеется, был антисемитским, ибо поддерживался немецкими нацистами, — но сам Хорти (как и Франко в Испании) антисемитом не был и старался спасти как можно больше евреев. Любопытно, что когда после войны Хорти поселился в Португалии и бедствовал, семьи крупных еврейских предпринимателей Венгрии, такие, как семья Манфреда Вайса и моя, поддерживали его материально до самой смерти. Это была благодарность за то, что в то ужасное время Хорти вел себя по-человечески – насколько это было мыслимо…

В октябре 1944 года, понимая, что дело клонится к победе союзников, Хорти попытался вывести из войны воевавшую на стороне нацистов Венгрию. В ответ нацисты установили в Венгрии открытую фашистскую диктатуру, и «окончательное решение еврейского вопроса» приняло там те же формы, что и в других оккупированных странах. Несколько сот тысяч евреев оказались в концлагерях. Других расстреливали прямо в Будапеште, на берегу Дуная. Батальоны смерти, проводившие расстрелы, были сформированы из венгров, представителей движения «Скрещенные стрелы». Можно с уверенностью сказать, что большинство венгров было против оккупантов и не одобряло расправ над евреями, – но гораздо больше, чем немцев, венгры боялись надвигавшейся с востока Красной Армии, то есть сталинизма. Венгрия традиционно симпатизировала Германии — и в 30-е годы уповала на ее защиту от угрозы так называемого славянского коммунизма. Многие в Будапеште чувствовали нечто вроде европейской солидарности с немецкими войсками: даже нацисты, при всех их жестокостях, казались лучше и ближе, чем наступающая Азия. Госпожа Ержебет Сени, в наши дни выдающийся музыковед, была ребенком в ту пору, когда советские войска брали Будапешт. В пригороде столицы, где она тогда жила, бой шел за каждый дом, за каждую улицу. Вот что ей запомнилось:

— Русские наступали, затем немцы выбивали их вон, потом русские опять наступали, — так что мы жили буквально на линии фронта. Несколько бомб угодили прямо в наш дом. Но бывали и передышки. Помню, молодой немец, высокий блондин, увидев у нас в квартире пианино, сказал мне, что он — виолончелист. И вот мы попросили на время виолончель у нашего соседа — и в такое-то страшное время, в ноябре 1944 года, в перерывах между стрельбой, играли на пару с этим немцем камерную музыку у нас дома… Я была невероятно счастлива. Вообще, у нас не было никаких проблем с немцами… Однако в целом, накануне краха, немцы повели себя не лучшим образом по отношению к своим венгерским союзникам. Один из красивейших городов Европы, Будапешт, выдержал жесточайшую осаду и подвергся ужасным разрушениям только потому, что Гитлер хотел во что бы то ни стало задержать советское наступление именно здесь. Венгерские войска, воевавшие на Дону, тоже натерпелись от немцев, не щадивших их крови. Генерал королевской венгерской армии Бела Кирай был настолько потрясен поведением нацистов, что хотел даже перейти на сторону противника с остатками своей бригады. Наше положение, без преувеличения, было трагическим. Худшее время пришло с наступлением русской зимы. Наша артиллерия была на лошадиной тяге, и лошади начали дохнуть от холода и голода. Мы оказались полностью беззащитны. Что мы могли противопоставить русским танкам? Когда русские подошли вплотную, немцы повели себя, как последние сволочи. Отступая, они отбирали у нас наши полуживые автомобили, а нас оставляли на произвол судьбы. В сущности, они вели себя не лучше советских…

Венгры — самый невеселый народ на свете. Их история, уверяют они, — сплошная череда кровавых поражений и долгих периодов иноземного владычества. Сперва турки, потом австрийцы, потом нацисты, наконец, с 1945 года, — вассальная зависимость от Москвы. Будапешт дорого заплатил за навязанное нацистами союзничество во Второй мировой войне. Исторические замки и дворцы столицы по сей день хранят на себе шрамы отгремевших сражений. Самые замечательные из этих зданий претерпели ужасные разрушения. В левобережной части города, Пеште, было разрушено до 85% процентов всех домов и предприятий. Госпожа Элла Берец — одна из немногих уцелевших представителей будапештской аристократии. Дни осады Будапешта запомнились ей на всю жизнь.

— Я в ту пору была школьницей, училась в одной из закрытых школ в Пеште на берегу Дуная. Эту часть города русские захватили на девять недель раньше, чем правобережье, а там, в Буде, жили мой отец и брат. Все это время мы были порознь и ничего не знали друг о друге. Все вокруг горело и взрывалось… Прихода русских боялись решительно все. Мы, конечно, сидели в подвале. Никаких занятий в школе давно уже не было. Свечей не хватало, мы часто оставались в темноте. За день до прихода русских к нам заглянул молоденький венгерский солдат и сказал, что особенно бояться нечего, русские, мол, застрелят для начала нескольких учеников и учителей и на этом успокоятся. По счастью, и этого не случилось. Разумеется, когда русские пришли, нам сразу бросилось в глаза, насколько они примитивны и бескультурны. Лица и повадки преобладали азиатские. И мы знали, что когда они требовали женщин для работы на кухне, то дело шло не о том, чтобы варить русским кашу и печь картошку: женщин насиловали. Я сама знаю очень и очень многих, подвергшихся этому худшему из истязаний…

Для жителей Центральной Европы, вовлеченных в войну на стороне нацистов, приход Красной Армии был приходом Чингисхана — тем более, что большинство советских новобранцев было как раз из Средней Азии и Сибири. Цивилизации наступал конец, и все сознавали это. Такие города, как Будапешт и Вена, были для победителей не вековыми цитаделями культуры, а ненавистными гнездами нацизма, и разрушать их — значило мстить за опустошение родной земли. Вену немцы оставили в апреле 1945 года. Этому городу посчастливилось избежать осады, которой подвергся Будапешт, но поведение красноармейцев было там еще более свирепым. В Австрии существовало сильное движение сопротивления нацизму. Оно направило к русским оккупационным властям депутацию с просьбой приостановить насилия над жителями и разграбление культурных сокровищниц Вены. Во главе этой делегации стоял князь Вилли фон Турн-и-Таксис.

— В помещении ужасно воняло, потому что повсюду было наблевано. Солдаты спали на полу, среди бутылок и прямо в блевотине. Нас провели через комнату, в которой пятеро русских офицеров играли в карты. Поодаль семь или восемь русских по очереди насиловали австрийскую женщину, причем те, чья очередь еще не подошла, уже стояли со спущенными штанами. Несчастная надрывалась от крика, но никого это не трогало. В соседней комнате нас встретил русский офицер, одетый с иголочки и даже с каким-то немыслимым щегольством: казалось, что его форма сшита по специальному заказу на лондонской Бонд-стрит. При нем тоже была полураздетая женщина в кровати, но — русская, из военнослужащих. Дружелюбие этого офицера соответствовало его одежде. Он просто рассыпался в любезностях. Он сказал: «Да, поведение моих солдат оставляет желать лучшего, но вы должны понять их, ведь они потеряли на родине буквально все: и дома, и семьи, и нам просто немыслимо пытаться удержать их от мести…» Что мы могли ему возразить? А между тем русские не щадили ничего и никого вокруг. Они кромсали ножами бесценные картины средневековых мастеров, разрезали гобелены для занавешивания окон в машинах (разумеется, краденых). Драгоценный паркет шел на дрова. А насилие стояло такое, что от него Вена не могла опомниться несколько десятилетий. Без преувеличения: большинство женщин Вены было изнасиловано – и еще повезло тем, кто по одному разу. У меня сохранились данные министерства здравоохранения того времени. С 14 апреля до конца мая 1945 года 80 тысяч женщин заявили своим практикующим врачам, что подверглись насилию. Некоторые были изнасилованы более ста раз! Но, разумеется, далеко не все пошли с таким признанием к своему врачу. Да и не все выжили после этой пытки…

Всё несчастье венцев было в том, что Красная Армия опередила западных союзников и вошла в город раньше. Так же точно не посчастливилось Праге месяц спустя. Правда, здесь красноармейцы вели себя лучше: ведь это была столица страны, оккупированной нацистами, да еще столица дружественного славянского народа. Здесь жестокость победителей нашла себе другой выход. Все, кого хотя бы отдаленно подозревали в сотрудничестве с немцами, подвергались жесточайшим репрессиям. Любопытно, что тон в этом задавали даже не новые оккупанты, а чешские партизаны. В городе с незапамятных времен существовала большая немецкая община — на нее и обрушился первый удар неистовствовавшей черни. Правых и виноватых не разбирали; любой немец был враг. Представительница древнего рода богемских аристократов Иоганна фон Герцогенберг была в числе тех, кто не чувствовал ни малейшей симпатии к нацистам.

— В нашем доме жили и немцы, и чехи — и все мы в одинаковой степени радовались освобождению. Помню, как в день прихода русских мы поздравляли друг друга в подвале нашего дома. Чего мы не подозревали, так это того, что всех немцев немедленно отправят в лагеря. Лагерь, в котором оказалась я, был устроен в бывшем кинотеатре. В небольшое помещение было заперто около 700 человек — а зал был рассчитан на 200 мест. Это был трудовой лагерь. Каждое утро нас выводили на работу: чистить улицы. Инвентаря никакого нам не полагалось, мы скребли мостовые прямо руками. Затем нас выгоняли приветствовать вступающую в город Красную Армию. Обращались с нами ужасно. Нас били, рвали нам волосы. Чернь свирепствовала — и я каждый день ждала гибели. Среди нас был почти в полном составе Пражский филармонический оркестр. Один раз первая скрипка оркестра, немолодой джентльмен, был принесен с работы весь в крови. Из его груди торчала рукоятка ножа… Такие вещи случались чуть ли не каждый день. Неудивительно, что в ту пору было много самоубийств…

Вернувшись из своего лондонского изгнания, президент Чехословакии Эдуард Бенеш издал декрет, согласно которому немцы поголовно выселялись из страны. По наущению Сталина Бенеш отступился от своего прежнего обещания оставить на родине тех, кто был в рядах социал-демократов и кто открыто отказывался сотрудничать с нацистами в годы оккупации. Последовавшая за декретом этническая чистка трагическим образом напоминала то, что незадолго до того творили нацисты. Три миллиона судетских немцев, веками жившие на этих землях Богемии, были буквально выброшены за пределы страны. Разрешалось вывезти с собой лишь 30 кг багажа на семью. Никакой компенсации за оставленные дома, земли и предприятия не полагалось. За бессмысленную жестокость этой депортации президент Вацлав Гавел принес немцам извинения от имени свободной Чехии чуть ли не полвека спустя… Среди депортированных был и Иоганесс Гампель:

— Это была настоящая этническая чистка. Все немцы Чехословакии должны были выехать, включая и тех, кто боролся с нацизмом. Моей семье пришлось оставить нашу прекрасную ферму, где каждый клочок земли был любовно возделан нами и нашими предками – а они здесь жили не одно столетие. Однако мы чувствовали: лучше быть жертвой несправедливости, чем самим творить несправедливость…

Семье Гампель посчастливилось уцелеть. В сельской местности прокоммунистически настроенные чешские партизаны учиняли настоящую резню. Вырезали не только немцев, но и вообще тех, кто побогаче, — а это обыкновенно и были трудолюбивые немцы… Тем временем в Праге шли торжества по случаю освобождения. Вновь, после шестилетнего перерыва, звучал национальный гимн республики. Однако чуть ли не с первых дней чехи увидели, что Москва через местную компартию все более и более прибирает к рукам власть в стране. Объятия славянского Большого Брата смыкались все теснее. Освободители на глазах превращались в новых оккупантов. Пражанка Дагмара Брюсова, чей брат сражался против нацистов в годы немецкой оккупации, была на улицах Праги в мае 1945 года — и от всего сердца приветствовала вступавших освободителей. Вот ее рассказ:

— Ликование было полное и всеобщее. Красноармейцев забрасывали цветами, совали им хлеб, норовили обнять… Моя мать смеялась и радовалась вместе со всеми. Но внезапно она посерьёзнела и сказала: «Посмотри, это — совсем другой, чуждый нам мир…» И, конечно, она была права. Она предчувствовала наступление чего-то враждебного всему укладу нашей жизни, нашим обычаям и культуре. Уже лица были другие и — странные, чувствовалось дыхание другого континента, другого строя мыслей… Тут я и перестала слишком уж радоваться освобождению. Затем предчувствия начали оправдываться. Мы не могли сочувствовать расправе над теми немцами, которые были нашими соседями и согражданами. И ведь никто даже не спрашивал, хороший это немец или плохой… А про некоторых — так мы и не знали, что они немцы. Я бы еще поняла выселение тех, кто сотрудничал с оккупантами и перестал чувствовать себя гражданином Чехословакии, но и то — постепенное выселение, на основании постановлений суда. А так — мы были просто потрясены… Когда теперь наш президент извиняется за эту бессовестную депортацию, он просто выражает наши настроения той поры… Другое дело, что сейчас невозможно представить себе, как справедливость может быть восстановлена. А в ту пору едва мы успели опомниться, как приключилась другая трагедия: коммунизм. Между концом войны и новой эпохой иностранного господства едва успело пройти два с половиной года. Наконец, нельзя ведь забывать еще об одном. В довоенной Праге жило 45 тысяч евреев. Как и немцы, это все были обеспеченные и образованные люди, они составляли нашу элиту. Благосостояние города во многом определялось их деятельностью, — и вот нацисты расправились с евреями, а затем коммунисты — с немцами. Потеря евреев была для нас особенно чувствительной. Но самое поразительное то, что коммунисты принесли с собой новую волну антисемитизма. В самом деле, когда немногие уцелевшие в нацистских лагерях евреи вернулись в Прагу, родина встретила их более чем прохладно. Они обнаружили, что их дома и иная собственность присвоены соседями, и никто не торопится возвращать присвоенное. Одним из доводов было то, что вернувшиеся евреи – на самом деле те же немцы. Чехи издавна считали их больше немцами, чем самих немцев, – ведь пражские евреи тоже говорили в основном по-немецки.

Тем не менее, большинство центральноевропейских евреев приветствовало новый порядок вещей, приняло коммунистические режимы, установившиеся в Центральной Европе с 1948 года. Что ни говори, а на знамени победителей было начертано слово «справедливость». Сталинский антисемитизм свалился евреям, как снег на голову. Деятельная мысль и предприимчивость евреев, некогда сообщавшая такое оживление Центральной Европе, встретили непреодолимую преграду в лице сталинской цензуры и других ограничительных мер. В Венгрии было не лучше, чем в Чехословакии. Сочинитель «Мрачного воскресенья» Режа Сёреш уцелел в годы войны и вернулся в Будапешт, но жизнь за железным занавесом была такова, что этот певец самоубийства не выдержал — и сам наложил на себя руки. Вот свидетельство венгерского драматурга Петера Мюллера:

— Вернувшись, Сёреш нашел руины на месте своего дома и обнаружил, что все его состояние потеряно. Поначалу он не пал духом и начал жизнь сначала. Он был превосходный пианист. Но тут выяснилось, что выступать ему нельзя, мало того, все его песни запрещены новой властью как пессимистические. Строителям коммунизма нужна была бодрая и жизнерадостная музыка. Вот тут-то он и покончил с собою, выпрыгнув из окна пятого этажа.

Для еврейских музыкантов, художников и писателей сталинизм оказался немногим лучше нацизма. Их не уничтожали физически — их душили нравственно. Сведение счетов с немцами, повсеместно проводимое коммунистами, было для них сомнительным утешением. Директор австрийского иностранного радиовещания Пауль Лендвейн, молодой венгерский еврей в 1945 году искренне радовался вступлению в Будапешт Красной Армии, но очень скоро строй его мыслей переменился:

— В те отдаленные годы венгерские евреи были больше всего потрясены сходством в поведении коммунистов и нацистов сразу же после водворения нового порядка. Мы воочию увидели трагический параллелизм двух режимов. Казалось, победители прямо-таки копируют повадки побежденных…

Выходило, что в послевоенной Центральной Европе есть два нежелательных народа, жившие тут веками: евреи и немцы. Немцы изгонялись прямо — как если бы все они были эсэсовцами или наживались на страданиях других народов. Евреи изгонялись косвенно — как элемент, чуждый новому режиму… С утратой этих двух народов Центральная Европа навсегда потеряла свой былой колорит. Исчезла связующая закваска, надломился весь строй общественной и политической жизни. Пятьдесят лет советского господства парадоксальным образом еще больше разобщили народы, оторвали их не только от Запада, но и друг от друга. На поверхность всплыли старые счеты между чехами и словаками, венграми и румынами. Но память о былой интеллектуальной жизни, насквозь проникнутой сотрудничеством представителей самых разных народов, все же осталась, и она — главный козырь народов Центральной Европы в их борьбе за место в Европейском Союзе. Эти космополитические традиции и сегодня выгодно отличают центральноевропейцев от их соседей на востоке и юго-востоке.

Между тем в последние годы выявился еще один геополитический факт, возвращающий довоенный порядок вещей: единая и мощная Германия, экономический и политический оплот Европейского Союза. С этой страной, с немецким народом, веками были связаны судьбы жителей Центральной Европы, — и вот опять они смотрят в сторону Германии.

Некогда габсбургскую Австро-Венгрию называли тюрьмой народов. И, однако же, входившие в нее народы, не сумевшие в ходе предшествовавшей истории обрести государственную независимость, в экономическом отношении преуспевали под Габсбургами и имели в лице монархии прочную защиту. Когда после Первой мировой войны Австро-Венгрия распалась, возникшие на ее территории новые страны быстро почувствовали, сколь уязвимой, непрочной и односторонней является их долгожданная свобода. С востока и запада на них с нескрываемым вожделением взирали империалистические хищники: нацистская Германия и советская Россия. Стиснутые между этими державами молодые демократии Центральной Европы воочию увидели свою судьбу. Они были слишком слабы и разобщены, чтобы оказать серьезное сопротивление Москве и Берлину.

Экономический спад мог лишь ускорить неминуемое — и он был налицо. Ни в смысле уровня жизни, ни в смысле суммарного валового национального дохода сменившие империю страны – Австрия, Венгрия и Чехословакия — не шли ни в какое сравнение с монархией Габсбургов. Общий рынок, де-факто существовавший в Центральной Европе, необратимо распался — и от этого все стали беднее. Международная торговля, процветавшая в Центральной Европе до Первой мировой войны, в двадцатые годы упала ровно вполовину — и это еще до наступления катастрофических лет Великого кризиса, разразившегося в 1929 году!

Особенно странно было наблюдать экономический спад в Чехословакии. К этой стране отошла всего четверть населения бывшей империи — но ей же досталось около трех четвертей всей промышленности Австро-Венгрии. Со второй половины XIX века Чехия и Моравия, две основные исторические провинции Чехии, были и ткацкой фабрикой, и литейным цехом империи. Превосходные машины, стекло, текстиль, химикалии изготовлялись именно здесь. После развала империи в 1919 году рост производительности в этих отраслях явственно пошел на убыль. Дела были бы еще хуже, если бы не начался неожиданный бум в обувной промышленности. Прочная и дешевая чешская обувь быстро завоёвывала мировые рынки. Основателем новой отрасли был Томаш Батя. Это имя и сейчас хорошо известно на Западе, только здесь его произносят иначе: Бата. Ему наследовал сын — Томаш Батя II. После войны и установления так называемой народной демократии фабрики Бати были, разумеется, экспроприированы.

Небольшое предприятие в городке Злине в Моравии — то самое, с которого началась слава чешской обуви, — было основано Томашем Батей I еще в 1891 году. Оно по-прежнему изготовляет резиновые сапоги. Что же увидел в его стенах Томаш Батя II, вернувшись на родину после 50-и лет изгнания?

— К моему немалому удивлению, некоторые из машин были всё те же старые, допотопные машины, установленные здесь более полувека назад моим отцом. В этом и состояла главная беда предприятия. Все эти годы — с момента нацистской оккупации в 1939 г. и, скажем так, освобождения от большевиков в 1989 году — фабрика пребывала в застое, который можно сравнить с летаргическим сном. Незачем говорить, что когда фабрика принадлежала моему отцу, машины отвечали последнему слову тогдашней техники. Создавались они здесь, в Чехословакии. Большинство машин было разработано прямо на нашем предприятии. Секрет нашего успеха состоял как раз в том, что мы научились готовить специалистов. Мы открыли специальную школу с трехгодичным курсом обучения. В ней занималось до 500 учеников. Среди них были и мастера, совершенствовавшие станки. Потому-то мы и завоевали признание во всем мире. В довоенную пору Чехословакия успешно конкурировала в промышленном отношении с соседними странами, например, с Венгрией, которая тоже начала развивать промышленность. Решусь сказать, что Чехословакия значительно опережала Венгрию и других соседей по части технического оснащения и прогресса. Объясняется это главным образом австрийским наследием, но также и энергией и предприимчивостью самих чехов. У нас успешно развивалась электронная, механическая и военная промышленности. Чешское оружие считалось первоклассным, славилось и пользовалось спросом во всем мире. Всё это не помогло нам остановить нацистов, а только ускорило захват страны Гитлером. «Третьему рейху» нужны были заводы и квалифицированные рабочие…

Что касается Венгрии, то эта страна сделала разительные успехи еще в последнее десятилетие правления Габсбургов. Она была житницей Австро-Венгрии и, уступая в развитии промышленности, по части сельского хозяйства опережала Чехословакию. Однако в новых условиях сбыт хлеба был затруднен протекционистскими пошлинами, которых не было до развала империи. Не было и финансовой и технической помощи Вены, всячески поддерживавшей эту уязвимую отрасль хозяйства. Переведенное на коммерческую основу сельское хозяйство Венгрии должно было сражаться за рынки сбыта как раз в момент резкого спада мировых цен на продукты крестьянского труда. К середине 30-х годов единственным надежным покупателем венгерского хлеба становится переживавшая бум нацистская Германия. Этими закупками она привязала к себе и косвенно подчинила Венгрию. За надежное экономическое партнерство приходилось расплачиваться политической независимостью. Вот что говорит об этом профессор Центрально-Европейского университета в Будапеште, историк Петер Ханок:

— Мы стали зоной интересов Германии или, как это называлось в Берлине, частью германского жизненного пространства, что на деле означало политическую зависимость от гитлеризма. Экономические интересы повлекли за собой политические симпатии. Правящий класс Венгрии, включая и еврейскую буржуазию, ничего не имел против подчинения страны рейху и присоединения к нему. С Германией связывались все надежды на будущее. Понятно, что в политическом отношении общество неуклонно сдвигалось вправо. Фашистская идеология становилась все более и более приемлемой для венгров. У нас появились свои нацисты…

Но сближение Венгрии с Германией объяснялось не только экономическими интересами. Солидарность двух стран имела куда более глубокие корни. Обе потерпели поражение в Первой мировой войне, обе не чувствовали расположения к славянам и обе опасались коммунизма. Венгрия граничила со сталинской империей и не могла не помышлять о сильном союзнике на Западе. Помять о жестокостях 1919 года, когда венгерские большевики ненадолго захватили власть, привела большинство венгров к мысли, что нацистская Германия – всё же меньшее зло, чем советская Россия. Вот мнение ветерана венгерской королевской армии, генерала Белы Кирая:

— Мы вместе с немцами сражались на фронтах Первой мировой войны, мы делили с ними горечь поражения. Между немецкими и венгерскими офицерами существовало подобие фронтового братства — не благодаря Гитлеру, а вопреки ему. Вообще, венгры были поставлены перед необходимостью выбрать меньшее из двух зол. Мы попали в клещи, нас теснили с востока и с запада. Можно ли даже сейчас утверждать, что большевики были тогда лучше нацистов? Весь ужас нашего положения заложен в географии… Что до меня, то я лично никогда не встречал немецкого офицера, которого можно было бы назвать отъявленным нацистом. Это были в первую очередь солдаты, военные очень высокого профессионального уровня.

С генералом Кираем согласна венгерская аристократка Элла Берец-Марфи, выросшая в имении своего отца:

— Разумеется, не все немцы были нацистами. Обыкновенно у нас не случалось с оккупантами никаких сложностей. С ними было интересно говорить — ведь немцы чаще всего прекрасно образованные люди. В нашем поместье постоянно квартировали немецкие офицеры. Помню, мы катались с ними верхом, и всё это были любезные молодые люди, настоящие европейцы. Свирепых нацистов мы просто не видели…

За общностью европейских культурных ценностей проглядывала для венгров надежда вернуть в союзе с Германией территории, потерянные Венгрией в ходе Первой мировой войны. Экономическое сближение с Германией уже приносило свои плоды. Венгрия явственно выбиралась из экономического кризиса. Благодаря громадным немецким заказам промышленное производство всего за 2 года — с 1939 по 1941 — подскочило на целых 37%. Германия перевооружалась, и венгерские металлургические заводы росли как на дрожжах. Парадоксальным образом все они находились в руках евреев. К концу 30-х годов Венгрия с гораздо большей уверенностью смотрела в будущее, чем соседняя Чехословакия.

В этой молодой демократии дела шли все хуже и хуже. Кризис парализовал традиционные отрасли чешской промышленности — такие, как текстильная. Помощи от Германии ждать не приходилось. Германия не скрывала своего желания присоединить Судеты, населенные почти исключительно немцами. Растущее недовольство этнических немцев и словаков всё более становилось ахиллесовой пятой Чехословакии. Как на зло, экономический спад сильнее всего ударил именно по Судетам и Словакии. Обстановка в стране накалялась, происходила быстрая поляризация политических сил. Умеренные всё более тяготели к крайним, то есть к фашистам и ультранационалистам — или же к коммунистам. Известный правозащитник Эдуард Гольдштюкер был в ту пору молодым пражским студентом:

— До восемнадцати лет я жил в Словакии, и там в годы становления Чехословакии жилось очень нелегко, особенно когда начался Великий кризис… Мы, студенты, видели, каково приходилось безработным. Они жили в полной нищете. Сколько-нибудь серьезной материальной помощи не было. Семья получала десять крон в неделю — в пересчете на британские деньги это было меньше семи пенсов по тогдашнему курсу. И вот в это-то время к власти в Германии пришел Гитлер. Гибель Чехословакии была предрешена и экономически, и политически… Из этого, однако, не следует, что коммунистические идеи не находили тогда отклика. В ту пору все интеллектуалы были поголовно левыми, и не только в Чехословакии. Русская революция произвела колоссальное впечатление на умы. Шутка ли, государство рабочих и крестьян, никакого угнетения, полная занятость! Я не был исключением. В Пражском университете я возглавил студенческую коммунистическую организацию Чехословакии. Это была единственная интернациональная организация во всей стране. В наших рядах были студенты из Германии, Румынии, Польши – особенно евреи из этих стран, поскольку евреев там в университеты не пускали. С правыми у нас случались столкновения. В 1934 году, когда чешские политики пытались следовать урокам Гитлера, начала создаваться чешская партия национал-социалистического толка. Чернорубашечники устраивали демонстрации, митинги и погромы. Один из митингов состоялся в университете (во главе университетских нацистов стоял сам проректор). Мы протестовали, и нацистские боевики жестоко избили нас. Досталось и мне. Я не мог встать несколько дней… друзья разыскивали меня по больницам и даже на кладбище…

Сегодня чехи не любят вспоминать, что у них была своя пронацистская партия, возникшая еще до оккупации. Но наибольшая опасность угрожала Чехословакии с другой стороны. Нацизм пустил глубокие корни среди 3 млн. судетских немцев. В 1936 году почти 70% всех безработных Чехословакии приходилось на Судеты, но правительство ничуть не пыталось облегчить там положение. Немцы были чужаками, гражданами второго сорта, не имеющими права даже на местную автономию. Искать защиты они могли только за пределами страны. Понятно, что семена гитлеровской пропаганды упали в Судетах на благодатную почву. Прежде судетские немцы тяготели к социал-демократии — теперь, ущемленные в своем национальном достоинстве, они почувствовали себя нацистами.

Баварский политический деятель Фолькмар Габерт происходит из семьи судетских немцев:

— Сегодня многие склонны думать, что немцы всегда были нацистами или, по крайней мере, свирепыми националистами. Это совершенно неверно. Вплоть до 1929 года крупнейшей политической партией судетских немцев в Чехословакии была социал-демократическая. В нее входил и мой отец. Он и его ровесники чувствовали себя лояльными гражданами Чехословакии и пытались добиться автономии внутри страны, что было только естественно, ведь альтернатива была одна: культурная аннигиляция, растворение в другом народе. Но именно этого, кажется, и хотели в Праге. Так или иначе, а понимания от чехов мы не добились. Судеты были промышленным районом Чехословакии, но большинство населения оказалось без работы, все субсидии и капиталовложения предназначались другим областям, и немцы страдали больше других. Правительство в Праге проявило если не легкомыслие, то недальновидность, граничившую с близорукостью.

До победы нацистской идеологии социалистические настроения разделяли не только немцы. Фред Нойна был в 30-е годы в Судетах активистом молодежного еврейского движения:

— Гитлер обещал людям работу, и некоторые клюнули на это. Ведь пособие по безработице было мизерным — чтобы не сказать смехотворным: выдавали 3 кило хлеба в неделю и 10 крон деньгами, тогда как нацисты обещали в 4 раза больше. И не обещали, а прямо выдавали членам партии деньги, приходившие из Германии. Нечего и говорить, что пропаганда у них была поставлена прекрасно — настолько, что в 1939 году правительство Чехословакии потребовало от всех, у кого были радиоприемники, сдать их на почту. В Праге не хотели, чтобы мы слушали германскую пропаганду!

Но дни Чехословакии уже были сочтены. В качестве независимой страны она просуществовала всего 20 лет. На Мюнхенской конференции в сентябре 1938 года Гитлер вынудил Чехословакию передать Германии не только Судеты, но и некоторые из районов, заселенных преимущественно чехами. Однако первой жертвой Мюнхена стали не чехи, а судетские социал-демократы. Сразу после присоединения 30 тысяч судетских немцев были брошены в концлагеря. Фолькмар Габерт оказался в числе немногих, кому посчастливилось спастись:

— Мой отец сразу понял, к чему идет дело. Жить при нацистах он не хотел. За два дня до передачи Судет Германии мы всей семьей покинули нашу деревню и отправились в Прагу. А в марте 1939 года, когда Берлин объявил Чехию германским протекторатом и нацистские войска двинулись к столице, партийное руководство в Праге спешно отправило нас, судетских социал-демократов, к польской границе. Помню, в поезде было человек 500. На границе нас остановили оккупанты — СС и гестапо. С нами был британский лейборист, наш товарищ, приехавший помогать нам. Он вышел из поезда и заявил немцам, что в поезде – евреи, едущие в Польшу. «Пусть едут!» — ответил эсэсовец. — «Чем меньше у нас проклятых евреев, тем лучше». И нам открыли границу. Потом нам рассказывали ,что буквально через час из Праги, захваченной нацистами, пришло распоряжение задержать поезд, но мы были уже в Польше.

Польша еще оставалась независимой, а для Чехословакии всё было кончено. Гитлер находился в Праге. Вполне боеспособная и прекрасно оснащенная чехословацкая армия в принципе не могла оказать сопротивления, ибо готовилась к оборонительной войне в Судетах, а эти земли были отданы Рейху по решению Мюнхенской конференции. Превосходные фортификации и чуть ли не вся артиллерия достались нацистам без единого выстрела… Захваченные сырьевые и промышленные районы немцы немедленно поставили на службу своей военной машине. Все взрослое население Чехии было мобилизовано на трудовую вахту. Полмиллиона чехов оказалось в концлагерях. Рассказывает Дагмара Брюсова, отец которой сражался в рядах чешского Сопротивления:

— Это было самое страшное время в моей жизни. Мы жили в атмосфере постоянного страха. Не то чтобы вас могли застрелить на улице без всякой причины, нет. Но у нас, в отличие, скажем, от бойцов французского Сопротивления, не было такого прикрытия, как язык. Ведь мы говорили по-немецки, и любой встречный мог предать нас. А тем, кто говорил по-чешски, приходилось опасаться словаков. Словакия не была оккупирована. Гитлер признал ее независимость и пожаловал ей статус союзницы… Сама-то я прямо от рук захватчиков не пострадала – только косвенно. Во-первых, все мои друзья-евреи попали в концлагеря и в большинстве своем погибли, — я говорю о ровесниках. Затем и многие из моих профессоров угодили туда же. Да и мы уцелели буквально чудом. У нас дома был обыск. Нацисты ничего не нашли, но мать моя была напугана до смерти. Немудрено: у нас хранилось 5 пистолетов времен Первой мировой войны. До сих пор не понимаю, как немцы их проглядели. Эта находка стоила бы нам с матерью жизни. Как раз перед этим был убит рейхс-протектор Чехии Гейдрих — в связи с этим и производились повальные обыски. Помню, после обыска мать один за другим отнесла пистолеты на кладбище, где спрятала в цветочной клумбе. Носила она их туда в складках зонтика!

В годы оккупации чешские немцы опять оказались наверху, как при Габсбургах. Но вовсе не все они сочувствовали захватчикам. В момент прихода нацистов австрийская аристократка Иоганна фон Герцогенберг, в ту пору еще девочка, находилась в родовом имении в Судетах. Вот что ей запомнилось:

— Мы, дети, отправились посмотреть на вступление войск. Народ находился в страшном возбуждении. Все кричали «хайль», забрасывали солдат цветами, размахивали флагами. Вернувшись домой, мы рассказали об этом родителям. «Только у нас,» — сказали мы, — «не было в руках ни цветов, ни флажков!» На это отец ответил: «Запомните: на моем доме никогда не будет флага со свастикой». На следующий день в соседней деревне мы впервые увидели людей с поднятыми руками под дулами автоматов. Это было ужасно! Многих мы знали — и всех их уводили в лагеря. Это были социал-демократы. Единственный коммунист, симпатичный пожилой человек, бежал накануне, иначе бы он был убит на месте. Мне было тогда уже почти 17, а всего в семье было 7 человек детей. Мы жили в постоянном страхе, потому что родители демонстративно сторонились новой власти. Нам в школе приходилось несладко. Мы могли казаться образцовой немецкой семьей — и вот мы не радуемся приходу немцев! Между прочим, родители и называли, и считали себя богемскими немцами. Возможно, в глубине души они продолжали чувствовать себя австрийцами, ведь Богемия веками принадлежала Австрии. Но они признали преемницу Австрии Чехословакию и в годы оккупации сохраняли ей верность. Я всего один раз видела слезы на глазах моего отца: в 1938 году, когда в дни аншлюса, канцлер Курт Шушниг произнес слова: «Прощай, Австрия!»

Австрийцы приветствовали великого диктатора и распевали «Deutschland, Deutschland über alles» с тем же воодушевлением, с каким еще совсем недавно пели исторический гимн габсбургской империи. Но в ликующей толпе не все были охвачены восторгом. Гитлер выступал перед венцами на Площади героев — Хельден-плац — как раз напротив старинного дворца Габсбургов. Среди слушателей находился и молодой потомственный аристократ Руперт Шуцман, внук генерала австро-венгерской армии. Отец Руперта занимал должность государственного прокурора в недолго просуществовавшей Австрийской республике и погиб от руки нацистского убийцы.

— Я стоял в 150 метрах от Гитлера. Я слушал весьма отталкивающего оратора, совершенно расхожего, чтобы не сказать пошлого, малообразованного и заурядного человека с очень громким голосом — но человека харизматического, умеющего зачаровать толпу. Нельзя сказать, чтобы он меня очень испугал (ибо я еще не понимал, как далеко этот человек может зайти), но, конечно, я был чрезвычайно подавлен всем тем, что увидел и услышал. В новой стране у меня не было будущего. До аншлюса я собирался стать курсантом австрийской военной академии. Вскоре после убийства моего отца мне прислали бумагу, в которой говорилось, что на меня вина убитого не распространяется — иначе говоря, рейх меня, что называется, прощает. Мне предлагалось явиться в отделение СС на Принц-Альбрехт-штрассе — вероятно, за формальным прощением. Я взял это письмо, пошел в уборную, вытер им задницу и отослал по указанному адресу. Я был мальчишка… Сейчас я, возможно, такого бы не сделал…

Чехословакия и Австрия исчезли с географической карты. Венгрия находилась у Гитлера в кармане. Похищение Центральной Европы, насилие над нею было завершено, причем нацисты добились этого, почти не прибегая к оружию. Государства Центральной Европы вновь объединились – поневоле и на совершенно иных началах. Теперь они оказались в подлинной тюрьме народов. Идеал империи Габсбургов, гармоническое наднациональное государство без национального угнетения, — был похоронен навсегда. Торжествующий «третий рейх» готовился начать войну за мировое господство.

Чем было падение Австрии для ее старинной аристократии? В момент вторжения нацистов в Австрию князь Вилли Турн-и-Таксис служил в австрийском кавалерийском полку, расквартированном под Веной.

— Не следует забывать, что Вена веками была столицей Священной Римской империи, державшей в подчинении немецкие земли и княжества. Память об этом жила в наших сердцах даже после распада Австро-Венгрии. Встать на колени перед немцами было для меня совершенно немыслимым. Весь наш полк, в котором преобладали молодые дворяне, готов был по первому знаку с саблями наголо атаковать захватчиков. Никто не мог и помыслить о другом, все рвались в бой, все были готовы сложить голову за Австрию. В ночь перед аншлюсом мы держали наших коней под седлом. И вот нам был дан приказ — отправиться в Вену приветствовать завоевателей… Помню, как глубокой ночью, уже зная об этом приказе, я вдруг услышал нашего полкового горниста, выводившего на трубе знакомому каждому мелодию: «О, моя Австрия…» У меня на глаза навернулись слезы. Я и сегодня не могу вспомнить эту ночь без горечи…

Вена, столица Австрии, а в исторически недавнем прошлом — и Австро-Венгрии, издавна была городом смешения народов и плавильным котлом культур. Существенно интернациональный характер города нашел свое выражение в терпимости к инакомыслию, в уживчивости. Здесь соседствовали и сочетались вещи, родство которых не сразу укладывается в нашем теперешнем сознании. В начале века за одним и тем же столиком в кафе «Централь» можно было видеть Льва Троцкого и архитектора-авангардиста Адольфа Лооса. Чем бы ни оказались их идеи на поверку, в начале века они будоражили и внушали надежды. Вообще, в Вене находило себе место всё живое и подвижное в тогдашней мыслящей Европе, и вместе с тем фоном для культурных фейерверков бунтующей молодежи преспокойно служило уравновешенное венское бюргерство. Какая россыпь блистательных имен приходит на ум, едва мы произносим: «Вена!..» Основатель психоанализа Зигмунд Фрейд, величайший философ века Людвиг Витгенштейн, блистательный экономист и будущий Нобелевский лауреат Фридрих фон Хайек, ученые, писатели, живописцы и, конечно, композиторы, ибо Вена — это музыка. Замечательно еще, что все эти интеллектуалы и художники составляли некогда если не вовсе единый и общий круг, то круги в значительной степени пересекающиеся. Все знали друг друга, атмосфера была насыщена мыслью, наэлектризована ожиданием.

Кафе «Централь» по сей день является средоточием интеллектуальной жизни австрийской столицы. Из его окон можно различить один из домов, построенных Адольфом Лоосом в стиле модерн. Моим собеседником в кафе оказался венский историк культуры Йохим Ридль. Я спросил его: не странно ли, что столь консервативное общество было восприимчиво к своего рода контркультуре, — ведь, скажем, этот манифест модернизма, плод художественного воображения Лооса возведен как раз напротив дворца Хофбург, императорской резиденции самого Франца Иосифа?

— Ну, сам-то Франц Иосиф терпеть не мог этого здания — настолько, что даже запретил слугам отодвигать гардины на тех окнах, которые выходили на это чудовищное, по его мнению, сооружение. Уже это показывает, что в обществе были силы, невосприимчивые к новому. Империя жила памятью о своем средневековом величии. И всё же эта монархия не была вполне самодержавной, как, скажем, Россия, так что новое находило себе дорогу. Из провинций приезжало все больше честолюбивых и одаренных молодых людей, представлявших все народы империи. Интеллектуальная жизнь кипела — и была существенно интернациональна. Очень значительным было еврейское влияние. Разумеется, сословное общество отвергало выходцев из низов и с окраин, но отвергало не безусловно, и они часто пробивали себе дорогу. Возьмите хоть Фрейда. Он, если угодно, вынужден был сделать свои открытия просто потому, что традиционная медицина не признавала его. Вообще, еврейский элемент был важнейшей наднациональной закваской венской культуры. Именно евреи устанавливали взаимопонимание между другими народами империи. Объяснялось это всё гонением, но и тем, что гонение это было, в сущности, мягким. Перед евреями были закрыты некоторые профессии — не в силу закона, а потому, что общество не принимало, скажем, еврея-врача, — тем самым евреи выталкивались в области умственной деятельности, в частности, в области, не требующие формального образования. Так возникло то, что мы называем интеллектуальной империей. Эта держава в составе Австрии была практически полностью еврейской. Но венские интеллектуалы и люди искусства жили и работали не обособленно, а как бы образуя накладывающиеся концентрические круги. Это было важнейшей отличительной чертой австрийской культуры. Тут все знали всех, и один род интеллектуальной деятельности подхлестывал другой. Возникла буквально магическая смесь будоражащих идей и плодотворных влияний. Но не забудем и причины этого. Опять: всё дело в том, что светское общество чуралось общества думающих людей. Если хотите, все они вместе — ученые, художники, писатели — оставались за бортом жизни, образовывали своего рода гетто. Их потому и тянуло друг к другу. Однако время работало на них: им вот-вот предстояло вытеснить общество родовой знати и занять его место. Во всем мире на смену аристократам крови шли аристократы духа. Так или иначе, а в последние годы Австро-Венгрии Вена становится не просто перекрестком западных и восточных влияний, а буквально мировым культурным форумом…

Столь же плодотворная атмосфера установилась на рубеже веков и в Будапеште, столице страны, составлявшей вторую половину двуединой габсбургской монархии. Жизнь здесь во многом напоминала венскую и — если говорить о жизни интеллектуальной — тоже во многом протекала в кафе, которые были тут на каждом углу. В одних собирались музыканты, в других — художники, в третьих — писатели. Аналогом венского кафе «Централь» было и остается в Будапеште кафе «Мувес», излюбленное место писателей. Заглянув в него, я разговорился с молодым драматургом Андрошем Надем. В частности, я спросил, какого рода беседы можно было услышать здесь в те давние времена.

— Прежде всего, конечно, литературные беседы. В руках у собравшихся можно было видеть свежие номера венгерских журналов, публикации в которых живейшим образом обсуждались. Говорили здесь и о книгах, разумеется. Однако предметом разговоров были не только национальные, но и мировые культурные события. Не забывайте: повсюду в Европе надвигался литературный модернизм, затронувший все виды умственной деятельности. Здесь бывали не только писатели, поэты, критики, но и редакторы, издатели, составлявшие с ними общий круг. Многие из писателей работали за столиками кафе, другие тоже проводили здесь долгие часы, черпая материал для своих сочинений. А поскольку для венгров проблема культурной самоидентификации стояла острее, чем, скажем, для немецкоязычных венцев, то обычной темой тогдашних разговоров в кафе «Мувес» было народное искусство. Вся жизнь тогдашних кафе давала пищу для своеобразного фольклора культурной общины Будапешта.

Однако в Австро-Венгрии была еще и третья столица, пусть неофициальная, но в культурном отношении едва ли менее блестящая: Прага. Заглянем в кафе и здесь, в районе Мала Страна, в самом сердце старого города. В Праге буквально каждый камень проникнут и освящен культурой, мало того — столкновением культур. Собор Святого Вита, десятки великолепных дворцов и церквей, старинные университетские школы и библиотеки, даже самые кладбища свидетельствуют об этом без слов. Весь этот блеск возник в ходе многовековой борьбы. В Праге католицизм столкнулся с протестантизмом, стихия славянская — со стихией германской. Эхо этой борьбы ни на минуту не умолкает в народной памяти… Замечательна и новая Прага — та, в которую попадаешь, перейдя Вислу по знаменитому Карлову мосту. Она в основном сложилась в XIX веке, когда город вырвался за старинную стену, возведенную в незапамятные времена немецкими королями Богемии. Когда в 1919 году возникла независимая Чехословакия, обретение самостоятельности возвестило о себе подъемом творческой активности чехов, превратившим их столицу в один из европейских центров модернизма. Эта эпоха не прошла бесследно. Вы и сейчас по соседству с традиционными фасадами найдете тут здания, построенные кубистами. Более чем в других городах проявился в независимой Праге синтетический подход к культуре, сочетающий плоды человеческой мысли из самых разных областей, от физиологии до поэзии.

Моим собеседником в кафе на Малой Стране оказалась Соня Струбанова, историк по профессии. Я спросил ее, можно ли считать, что именно этот синтетический подход является ключом к пониманию культурного подъема, пережитого чехами после обретения независимости?

— Да, именно так. Чешское культурное возрождение затронуло не только музыку, живопись и литературу, но и науку. Быть может, самый выразительный пример — Ян Эвангелиста Пуркине, биолог и общественный деятель XIX века, основатель первого в мире института физиологии. На его счету несколько крупнейших открытий в биологии. Он конструировал тонкие оптические приборы. Он был превосходным рисовальщиком, что в ту пору сильно помогало в работе биологу. Сегодняшние микроскопические снимки так называемых клеток Пуркине, сделанные с помощью точнейших электронных приборов, практически ничего не добавили к его рисункам более чем столетней давности. Вместе с тем он много сделал для развития чешского языка, да и вообще был человеком универсальных интересов и способностей. Писал чудесные стихи. Его дом был истинным святилищем муз. Неудивительно, что и его сын, Карел Пуркине, тоже оставил свое имя в нашей истории. Он был замечательным художником, начинавшим в духе реалистических традиций, но вместе с тем он же — в числе основоположников чешского модернизма… Но не только семья Пуркине отличалась таким универсализмом. Ученые, художники и писатели собирались в Праге в одних и тех же салонах. В них бывал, между прочим, и Альберт Эйнштейн — ведь он жил в Праге. Сохранились дома, в которых он играл для собравшихся на скрипке… Важно не забывать: Прага была перекрестком народов, местом взаимопроникновения, слияния и борьбы традиций и культурных влияний. Германская культура пришла сюда из немецкоязычной Австрии. Она теснейшим образом взаимодействовала с чешской культурой, по природе своей — славянской. Третьим важным компонентом была еврейская культура, которая в Праге была тоже немецкоязычной. А к концу XIX века в Прагу стекаются многие видные славянские ученые…

Справедливости ради отметим и следующее. Как ни плодотворно смешение культур, в Праге той поры не могло не быть и некоторого взаимного недовольства между представителями языковых и этнических слоев. Языком науки десятилетиями был исключительно немецкий… Чешский язык приходилось защищать и отстаивать. Начиная с 60-х годов прошлого века, этим занялись многие чешские ученые. Они стали все больше преподавать по-чешски, основывать чешские научные общества… А поскольку наука по своей природе существенно интернациональна, то научный апартеид не мог не мешать ее расцвету. Урон от обособления ученых был налицо, и все это понимали. Такова другая сторона национального становления. Но чешской культуре и языку грозила опасность быть попросту поглощенными более мощной немецкой традицией. Случись такое — никто бы от этого не выиграл. Многообразие в культуре — синоним духовного богатства. Но если чехи, как правило, знали немецкий язык, то немецкоязычные ученые не считали нужным учить чешский язык. Это раздражало чехов и обостряло их национализм, который иной раз принимал весьма крайние формы. А крайности притягательны и часто берут верх. В итоге чехи стали публиковать свои труды только по-чешски, и две общины ученых практически обособились — к ущербу каждой из них. Временами между ними существовала прямо-таки враждебность…

Пражский Карлов университет – древнейший в Центральной Европе. Он был основан в 1348 году, когда Прага была столицей Священной Римской империи. Основал его чешский король Карл Первый из династии Люксембургов, он же — император Карл Четвертый. Идеей Карла было поднять культурный уровень чехов и тем несколько умерить их бунтарский дух. Сменившие Люксембургов Габсбурги держались той же линии. Но они были австрийцы — и, естественно, предпочитали немецкий язык, который и преобладал в стенах университета. Вот что сказал мне историк Милан Хувен, выпускник и преподаватель Карлова университета:

— У нас несколько раз предпринимались попытки создать именно чешский университет… Это вовсе не значит, что в прежние времена чехи не могли учиться в нашем университете. Ничуть не бывало. Более того, многие предметы преподавались по-чешски. В конце концов, ректором университета был ведь некогда сам Ян Гус, великий поборник чешской культуры. Но в стенах Пражского университета работали такие гиганты, как Альберт Эйнштейн и Зигмунд Фрейд, по-чешски не говорившие, и понятно, что немецкий язык всегда значил здесь много… И вот, наконец, в 1881 году университет был формально поделен на два. Рядом с немецким возник собственно чешский университет. Такое решение принял император Франц Иосиф. Он вполне понимал настроения чешской интеллигенции и не видел причины подавлять их.

С возникновением Чехословакии были устранены последние препоны на пути к расцвету самостоятельной чешской культуры. Первым президентом республики и ее отцом-основателем стал Томаш Масарик, человек всестороннее образованный, известный философ-позитивист. Он понимал, как важны для национального самосознания чехов науки и искусства. В отличие от Габсбургов, Масарик не был консерватором, наоборот, всячески поощрял модернизм, который он связывал с духом чешского просветительства и возводил ко временам чешской реформации, в частности — к средневековому чешскому мыслителю и педагогу Яну Амосу Коменскому, известному на Западе под латинизированным именем Комениус. Коменский жил в XVII веке и оставил глубокий след в общеевропейской культуре. Во многом он оказался пророком. Он предсказывал появление подводных лодок и самолетов, телефона, радио и телевидения.

Состояние умов в Чехословакии первых лет ее существования характеризует большой знаток и любитель Праги, историк из Центрально-Европейского университета, профессор Томаш Вульчек:

— Замечательной чертой 20-х годов в Чехословакии была реальная демократизация общества. На долю Праги выпала особая миссия: заполнить некую общеевропейскую культурную лакуну, открыть перед всеми двери наук и искусств. У нас, в только что возникшей стране, не было груза предвзятостей и предрассудков, восходящих к феодализму. Мы были куда прогрессивнее и живее громадной, монархической, жившей прошлым Австро-Венгрии. Плод этой свободы — пражский кубизм в архитектуре, явление абсолютно уникальное, ведь французский кубизм заявил о себе только в живописи… Прага буквально до краев была полна разноязыкой интеллигенцией и легко воспринимала и усваивала новые идеи. Задавали тон носители немецкого языка, но их влияние шло на убыль. После 1917 года добавились беженцы из России – почти всё сплошь люди ученые или творческие. Президент Масарик особенно приветствовал и поддерживал русских, учреждал для них фонды, стипендии и иные формы материальной помощи. Прага на глазах становилась международным культурным центром. А в 30-е годы добавились беженцы из нацистской Германии, оживившие немецкоязычную культурную среду…

Одной из областей столкновения германской и славянской традиций в Праге стала классическая музыка. Еще задолго до обретения независимости чехи не жалели сил на то, чтобы показать, что они и тут не уступают народу, давшему миру самых знаменитых композиторов. Чешский национальный театр должен был открыться в августе 1881 года, но накануне открытия сгорел дотла. Тут пражане показали, что для них значит национальная музыка. В едином порыве сплотились все слои чешской столицы — и театр был восстановлен менее чем через два года на народные пожертвования. Я заглянул в сегодняшний национальный театр в Праге и разговорился с дирижером Зденеком Кушлером. Первым делом я спросил: не носило ли характера враждебности соперничество чешских и немецких музыкантов?

— Я думаю, что здесь следует говорить не о враждебности, а о соперничестве. Конечно, попытки противопоставить чешскую музыку немецкой принимали подчас нелепые формы. Как ни замечательны Сметана и Дворжак, подменять ими немецких романтиков XIX века по меньшей мере неумно… У нас, чехов, есть свои достижения, и главное из них, пожалуй, — истинная и глубинная народность нашей оперной музыки. Какой разительный контраст составляет она, например, с элитарным творчеством Вагнера!..

Кажется, неприязнь к музыке Вагнера – единственное, что объединяет чешских и венгерских националистов. В составе империи Габсбургов у их народов было немного общего, но пути культурного возрождения оказались сходными. Во главе венгерского возрождения стояли композиторы Золтан Кодай и Бела Барток. Подобно Сметане и Дворжаку, они живейшим образом интересовались народной музыкой и отправлялись от нее в своем творчестве. Венский романтизм был для них холодным германским академизмом. Но не означает ли это, что Кодай и Барток, сторонники традиционной мелодичности, были своего рода ретроградами, — сравнительно с представителями второй венской школы, тяготевшими к модернизму, искавшими новых путей в музыке, — например, с такими композиторами, как Альбан Берг и Арнольд Шёнберг? В Будапеште я познакомился с госпожой Эржебет Шёренин, музыкантом, работавшей с Кодаем, и попросил ее сравнить новую венгерскую музыку с музыкой старой Австро-Венгрии.

— Вы правы, когда полагаете, что мелодичность много значила для венгерских композиторов. К этому можно еще добавить, что они хотели быть понятными народу в широком смысле этого слова. В их творчестве был элемент просветительства. Но вместе с тем они были современными композиторами, понимавшими запросы дня. Сокровища народной музыки они умели соотнести с переживаниями людей XX века. Особенно это видно в поздних работах Бартока.

Модернизм был неприемлем для представителей националистических и демократических сил Центральной Европы. Он казался им упадочным течением, искусством для искусства, адресованным пресыщенной элите. Но и в ставке на фольклор таилась опасность. Здоровые поиски народных корней в искусстве вскоре выродились в дешевую профанацию. На смену европейской демократии пришел популизм сталинской России и нацистской Германии, социалистический и национал-социалистический реализм. Поиски нового стали вызывать отталкивание даже в такой цитадели модернизма, как Вена. Вот что я услышал от солиста Венской оперы Вальтера Берри, чья любимая роль – заглавная партия в опере Альбана Берга «Воццек».

— Это было нелегкое время… Особенно после захвата Австрии Гитлером. Современную музыку перестали исполнять. Ее как бы вовсе не было. Нацисты назвали ее искусством вырождения. Я воспитывался на превосходной музыке — на музыке Шуберта, Бетховена и, конечно, Вагнера, но я просто не знал о существовании другой музыки, целого мира другой музыки. Этот поразительный мир открылся мне только после войны — и я буквально ахнул от восхищения…

«Австрия — лучшая из стран!» — так поется в патриотической песенке венских кабаре 1934 года, как раз той поры, когда Гитлер в первый раз (неудачно) попытался присоединить свою старую родину к своей новой. В бурные 1930-е годы венское кабаре было не просто местом развлечений: это была сценическая площадка для острой общественной и политической сатиры. Сразу же после аншлюса нацисты покончили не только с модернизмом в музыке, но и с этой своеобразной формой городской народной культуры. Именно на сцене кабаре начинал свою карьеру еврейский актер Эдуард Линкас.

— Наши представления носили лишь отчасти политический характер, но и в политическом, и в эстетическом отношении они были в ту пору очень левыми, — так что совсем не удивительно, что Гитлер немедленно всё это прикрыл. Вообще все, кто не был тогда нацистом и не тяготел к нацизму, были левыми. А номера и постановки у нас были замечательные. Мы не без основания считали это искусством. От актера требовались мастерство, находчивость, вдохновение — и всеми этими средствами мы зло высмеивали нацизм. Номера и небольшие пьески были, разумеется, музыкальные, но это была, что называется, очень литературная музыка: текст значил не меньше музыкального сопровождения… Между прочим, я отчетливо помню вступление нацистов в Вену. Это было в 6 часов вечера 13 марта 1938 года… Кабаре начали исчезать буквально на следующий день. Мне, конечно, сразу же пришлось уйти. А от моей сценической партнерши той поры немедленно потребовали доказательства ее арийского происхождения. Ей пришлось представлять всяческие метрики до дедушек и бабушек включительно, и она еще пару дней появлялась на сцене.

Вот чем закончил свой рассказ в венском кафе «Централь» Йохим Ридль:

— Национал-социализм — это австрийская глупость, замешанная на прусском умствовании. Нацизм с первых шагов видел в модернизме рациональную еврейскую выдумку, противную духу и мифологии немецкого народа. Эта мифология питалась романтизмом, который изначально выступил против просвещения и разума. Австро-Венгрию не зря упрекают в том, что она взрастила Гитлера. Как это ни горько признать, Гитлер — продукт венской культуры. Он сформировался в этом городе, он начинал здесь как живописец и доморощенный мыслитель, пытался найти себе место в венском обществе — и был им отвергнут. Тем не менее, он, увы, наш. Таких полубезумцев было здесь немало, они составляли неотъемлемую часть бурлившего, как жерло вулкана, венского мира. Верно: политический идеал нацистов не имел ничего общего с идеалом Габсбургов, десятилетиями создававших многонациональное и наднациональное государство всеобщего благоденствия. Но нацизм возник из отталкивания от этого гуманного идеала, – и возник, как это ни прискорбно, у нас…

Так венский интеллектуальный котел народов создал и выбросил в мир своего чудовищного Франкенштейна. Сумасшедший вырвался на волю с тевтонским мечом в руках — с намерением обезглавить империю мысли, процветавшую в Центральной Европе. Его первой жертвой стала взрастившая его многонациональная Вена…

---

Опубликовано в интернет-журнал “Вестник-online“