О.В. Хаванова
Из истории взаимоотношений венгерских подданых с верховной властью
Ференц II Ракоци — полноправный член венгерского национального пантеона. Это знает каждый, кто хотя бы раз вчитывался в надписи на пьедесталах статуй, украшающих Площадь Героев в Будапеште (Gerő A. Képzelt történelem. Fejezetek a magyar szimbolikus politika XIX–XX. századi történetéből. Bp., 2004.). Князь также стал одним из центральных персонажей национального нарратива, созданного венгерскими историками XIX в. и доведенного до совершенства историками различных политических убеждений в веке двадцатом. О неприкосновенности фигуры Ракоци говорит скандал, который в начале прошлого столетия разразился вокруг книги Дюлы Секфю «Ракоци в изгнании» (Szekfű Gy. Száműzött Rákóczi, 1715–1735. Bp., 1993.). Лишь в последние десятилетия получила распространение иная точка зрения, что освободительная борьба под предводительством Ференца Ракоци была по сути гражданской войной (См. R. Várkonyi Á. Végig nem vitt viták. A szatmári béke a történetírásban // Századok. 2012. 146. évf. 4. sz. 763–797. old. См. также статью К. Месароша «Сатмарский мир 1711 г. и “надежда на русских”» в данном томе.). В ней соотечественники сражались друг с другом, и в конце концов один венгерский генерал заключил перемирие с другим венгерским генералом (R. Várkonyi Á. Két pogány közt. A Rákóczi-szabadságharc története. Bp., 1979; Rákóczi-szabadságharc / Szerk. Á. R. Várkonyi, D. Kiss. Bp., 2004.). Такие интерпретации, ни в коем случае не умаляющие масштаб личности князя, стали результатом переосмысления места и статуса Венгерского королевства в составе Габсбургского дома, отказа от категоричных оценок сложных социальных конфликтов, в которых не могло быть победителей, а жертвами становились мирные жители, вовлеченные в вихрь гражданской войны.
Ференц II Ракоци (Адам Маньоки, 1724 г.)
Статуя Ференца II Ракоци на Площади Героев в Будапеште
В ходе Освободительной войны 1703–1711 гг. обывателям приходилось в условиях боевых действий принимать непростое решение: перейти на сторону восставших или сохранить верность законному государю. За свой выбор, где было место и прагматическому расчету, и политическим убеждениям, подданные нередко расплачивались имуществом и даже жизнью. После поражения Ракоци многие из тех, кто вовремя встал на сторону Габсбургов, получили баронские и графские титулы, заняли важные посты в королевской и комитатской администрации, вошли в новую политическую элиту Венгерского королевства. Другим пришлось довольствоваться скромной денежной компенсацией, пенсией, назначением на чиновничью должность, гарантировавшую небольшой доход. Рассказы о том, как деды и прадеды перед лицом опасности, рискуя и жертвуя жизнью, сохранили верность законному королю, со временем не только вошли в семейные предания, но и стали неотъемлемой частью обращений к властям.
Рассмотрим случаи упоминания событий 1703–1711 гг. в контексте ходатайств венгерских подданных о должностях, титулах и материальных компенсациях ущерба, понесенного от повстанцев (Об искусстве написания ходатайств подробнее см.: Хаванова О.В. Карьерные стратегии в монархии Габсбургов второй половины XVIII в. в зеркале обращения на высочайшее имя // Script/Oralia: взаимодействие устной и письменной традиций в Средние века и раннее Новое время / Отв. ред. А.О. Чубарьян. М., 2008. С. 230–250 (Одиссей. Человек в истории. Вып. 8)). Особенностью рассматриваемых ходатайств является то, что они были поданы спустя полвека после того, как повстанцы Ракоци сложили оружие. Такие прошения встречаются в архивах центральных органов власти не так уж часто, на сегодняшний день удалось обнаружить всего несколько десятков. То обстоятельство, что они никак не связаны друг с другом, позволяет говорить, что топос «пострадать от Ракоци» надолго пережил участников тех событий и стал одним из аргументов, пусть не самых популярных, в обоснованиях права на государевы милости. Рассмотрим, в каких случаях просители пользовались подобной аргументационной стратегией и с каким успехом.
При работе с обращениями подданных к государю следует помнить, что одним из ключевых понятий в эпоху Марии Терезии было слово «заслуга» (О феномене «заслуг» в монархии Габсбургов см. главу «Накопление заслуг, подсчет достоинств»: Хаванова О.В. Заслуги отцов и таланты сыновей: венгерские дворяне в учебных заведениях монархии Габсбургов, 1746–1784. СПб., 2006. С. 217–229). Она понималась как некое общественно полезное деяние или поведение, за которое полагалось вознаграждение. Ференц Ракоци вольно или невольно поспособствовал закреплению этого термина в политическом лексиконе той эпохи. После Сатмарского мира 1711 г. демонстрация «заслуг» перед правящей династией стала важным инструментом социального дисциплинирования (О теории социального дисциплинирования Г. Эстрайха см.: Oestreich G. Geist und Gestalt des frühmodernen Staates. Ausgewählte Aufsätze. Berlin, 1969; Idem. Strukturprobleme der frühen Neuzeit. Ausgewählte Aufsätze. Berlin, 1980), когда подданные охотно сообщали, а власти благосклонно выслушивали истории о заслугах перед государем и подвластным ему отечеством. Заслуги уместно сравнить с «символическим капиталом», о котором писал французский социолог П. Бурдьё, ибо вознаграждение, будь то денежная выплата, должность, дворянский титул, стипендия, пенсия, орден, в целом соответствовали объему и характеру заслуг. Образно говоря, заслуга конвертировалась в милость по действовавшему в то время курсу.
Как многое в сословном обществе (титул, должность, профессия), заслуги могли накапливаться, передаваться по наследству и суммироваться, поэтому заслуги отцов и дедов непременно перечислялись в прошениях и считались законным основанием для милости не только в отношении самого лица, обладавшего заслугой, но и его потомков. Молодой юрист Михай Блашкович — сын участника событий времен Освободительной войны — в 1752 г. сформулировал эту распространенную практику так: «Отец продолжает жить в своем сыне, и милость ее величества, подобно ее славным предшественникам, распространяет заслуги отцов на пока еще не столь достойных сыновей» (ÖStA. FHKA. Hoffi nanz Ungarn (далее — HFU). Fasz. r. Nr. 837. 18 Oct. 1752. Fol. 224r). Принцип, которым руководствовались власти, проиллюстрирован нотой Придворной казенной палаты от 15 февраля 1743 г. по частному случаю барона Ласло Шандора. Президент этого ведомства И.Ф. Дитрихштайн писал императору Францу I (1745–1765 гг.): «Верность, выказанная отцом просителя, понесенный им ущерб и сделанные крупные долги, а также воспоследовавшая отсюда достойная сочувствия бедность просителя заслуживают высочайшего внимания, чтобы ваше величество из присущего вам сострадания к неимущим повелело нашему ведомству удовлетворить его просьбу» (Ibid. Fasz. r. Nr. 774. 20. Febr. 1743. Fol. 364v, 392r).
И в самом деле, к моменту вступления Марии Терезии на престол в 1740 г. многие из участников и свидетелей Освободительной войны уже умерли или пребывали в старости. Между тем для потомков то обстоятельство, что их семьи в трудную годину лишились имущества, их члены подверглись тюремному заключению и получили ущерб здоровью, представлялось несомненной заслугой, т. е. достаточным основанием для получения материальной и моральной компенсации. Особенностью социальной политики той эпохи было сочетание меритократических и филантропических принципов. Иными словами, из заслуженных кандидатов на монаршую милость выбирался тот, кто наиболее нуждался в ней материально, а из нуждающихся — тот, кто мог перечислить больше заслуг перед троном.
Пострадавшие от мятежников, как правило, понесли материальные потери и с риском для жизни проявили достойную уважения верность правящему дому, поэтому в неписаной иерархии просителей они оказывались адресатами королевских благодеяний. Историкам предстоит подсчитать, во сколько обошлись казне выплаты компенсаций по искам и назначение пенсий по нетрудоспособности. Как говорилось в ноте Венгерской казенной палаты, датированной 4 сентября 1744 г., по поводу просительницы Анны Кери, «ее отец был казначейским служащим, советником и управляющим королевскими доходами в Венгрии, а причиной его нищеты стала неизменная верность августейшему Австрийскому дому» (Ibid. Fasz. r. Nr. 787. 11. Sept. 1744. Fol. 402r). Венскому двору было известно, что «во время восстания Ракоци […] повстанцы, разъяренные его верностью [законному государю], расхитили всё его добро […] а то, что уцелело, впоследствии забрали себе кредиторы». Полвека спустя императрица не считала себя свободной от моральных долгов верным подданным, поэтому назначила девице Кери щедрую пенсию размером 400 фт. (Ibid. Fol. 403v) У сборщика тридцатинного налога Йожефа Вега, по его заявлению, повстанцы разорили дом и выкрали укрытые им в монастыре Св. Антония ценности на сумму 9 тыс. фт. В 1756 г. этому чиновнику, чья верность и многолетняя безупречная служба были подтверждены ведомственным начальством, назначили компенсацию в 2 тыс. фт. (ÖStA. FHKA. HFU. Fasz. r. Nr. 895. 8. März 1760. Fol. 272r, 273r) Такие случаи были не единичными, и всякий раз после служебной проверки подлинности изложенных в прошении фактов власти стремились гарантировать пристойный социальному статусу просителя размер компенсации.
В то же время в условиях постоянного бюджетного дефицита властями широко практиковались нематериальные формы компенсаций. Должности и дворянские титулы служили немонетарным способом поощрения непосредственных участников событий начала XVIII в., и их потомки, подобно упомянутому выше барону Шандору, продолжали считать себя полноправными адресатами государевых милостей. Впрочем, заслуги отцов в дни войны были условием необходимым, а личные качества — будь то знания или профессиональная пригодность — условием достаточным. Ласло Шандор получил место внештатного советника Сепешской казначейской администрации в том числе и за то, что был «в науках сведущ, обладал опытом в делах, наделен необходимыми качествами» (Ibid. Fasz. r. Nr. 774. 20. Febr. 1743. Fol. 363r). Сходным образом в 1759 г. Венгерская придворная канцелярия принимала решение по кандидатуре Самуэля (Шамуэля) Кюттеля, горожанина из Кёсега: «Его отец во время ракоцианских волнений сохранил верность государю и лишился всего имущества» (MNL OL. Magyar Királyi Kancellária Levéltára. A 1. Originales referadae (далее — A 1). 216/1759). Для властей не менее ценно было и то, что прадед заявителя в одну из турецких войн попал в плен и заплатил выкуп 2 300 фт., сам проситель служил городским фармацевтом, а сын его занимал должность врача в соседнем Шопроне. Принимая во мнение как личные, так и семейные заслуги, Кюттелям был дарован дворянский титул.
Как видно из приведенных выше примеров, двадцать, тридцать, пятьдесят лет спустя трудно было представить единственным или главным аргументом мужество перед лицом повстанцев. Авторы нередко прибегали к риторическому приему: упоминали об отдаленных во времени событиях как бы вскользь, в контексте более весомых доводов. Например, в 1729 г. сын офицера габсбургской армии Франц Клемер писал: «Не только мои прадеды несли службу императору с оружием в руках, не жалея имущества и самой жизни, но и отец мой во время недавнего восстания в Венгрии нанес врагу немалый урон и славно послужил Австрийскому дому». Представляя себя достойным продолжателем семейных традиций, Клемер продолжал: «Я же, окончив класс философии и основательно изучив арифметику, уже успел поработать на различных хозяйственных должностях» (ÖStA. FHKA. HFU. Fasz. r. Nr. 620. 15. März 1729. Fol. 238r).
Имре Тёкёли (1750)
Спустя полвека мало что изменилось. В 1774 г. граф Янош Толвай, ходатайствуя об ордене Св. Стефана, писал так: «Я уже не говорю о безупречной верности моих отца и деда августейшему Австрийскому дому, один в дни ракоцианских волнений погиб в заточении, другой провел в тюрьме четыре года и пять месяцев» (MNL OL. Kisebb testületi, egyesületi és intézményi fondok. P 1058. Szent István Rend. Lajstromozott kérvények. 29. cs. N 167 (пагинация отсутствует)). Зато как звено в цепи событий поведение отца или деда становилось лишним доказательством неизменной верности династии. Престарелый чиновник Норберт Яброцкий, ходатайствуя о пенсии, писал в 1777 г.: «Дед мой, происходивший из древнейшего дворянского далматинского рода, за верность свою августейшему Австрийскому дому был схвачен повстанцами Тёкёли, брошен в тюрьму и казнен. Отец мой в дни ракоцианского восстания вступил не в мятежную, а в императорско-королевскую армию». Далее следовало изложение личных заслуг Яброцкого: «Я же в возрасте 60 лет нахожусь на казначейской службе вашего священнейшего величества, за верность и особые, принесшие большую пользу государевой казне и многие годы верно исполняемые службы был сначала назначен фискальным прокуратором, затем вице-директором королевских доходов, потом же — советником». (ÖStA. FHKA. Ungarisches Camerale (далее — UC). Fasz. r. Nr. 613. Subd. 3. N. 125 ex Majo 1777. Fol. 62r)
В целом, прошения о должностях, титулах и наградах, где рассказывались истории из времен Ракоци, содержали, как правило, одну или несколько расхожих сюжетно-тематических линий.
Во-первых, это были рассказы о том, как вклад подданного в общее благо выражался в пожертвованиях крупных денежных сумм. Такие просители в дни Освободительной войны сохранили достойную восхищения верность правящей династии, за свой счет давали постой императорско-королевским войскам, экипировали их и снабжали фуражом. Так поступил барон Райкаи, чьи заслуги его сын попытался в 1748 г. использовать для того, чтобы получить должность казначейского советника (Ibid. HFU. Fasz. r. Nr. 821, 20. Nov. 1749. Fol. 471r-v). О другом просителе, Клеменсе Гедеоне, было известно, что «он подобно отцу, который в позорные времена Ракоци нес полезные государю службы, тоже трудится на руднике в Сомольноке и часто ссужает собственные средства для осуществления необходимых выплат» (MNL OL. A 1. 117/1749). Так затраты реальные приносили дивиденд в виде символического капитала.
Во-вторых, речь идет о рассказах, когда продолжением безупречной службы в мирное время становилось героическое поведение в дни мятежа. Упомянутый выше Михай Блашкович так писал о своем отце: «С опасностью для жизни он сохранил верность [законному государю], преследовал врага, нанеся противнику немалый ущерб, и избавил город Сакольца от разграбления […] за что повстанцы уничтожили всё его добро, а сам он оказался обременен немалыми долгами» (ÖStA. FHKA. HFU. Fasz. r. Nr. 837. 18 Oct. 1752. Fol. 224r).
В-третьих, пытки и глумления, перенесенные от восставших, становились формой агиографического дискурса о мученической смерти или чудесном спасении. Как и в случае пенсий и должностей, подвижничество предков зачитывалось в заслуги соискателей. В 1753 г. мункачский православный епископ Михай Ольшавский просил даровать дворянскую грамоту брату своему Яношу и племяннику Миклошу на том основании, что отец их и дед не только содержал в разгар эпидемии холеры на собственные средства целый императорско-королевский полк, но в дни ракоцианских волнений «был схвачен повстанцами, подвергся пыткам, сумел порвать сковывавшие его путы, спасся бегством и так избежал неминуемой казни» (MNL OL. A 1. 156/1753).
По мере того как события начала XVIII в. становились далекой историей, героическое противодействие повстанцам уступало место другим, более свежим примерам верности Габсбургскому дому. Просители вплоть до 1770-х гг. не упускали случая — по собственной инициативе или по совету стряпчего — упомянуть о том, что их род пострадал от Ракоци. Власти, в свою очередь, относились к подобным фактам всё более критически: в очереди за монаршими милостями стояли участники недавних войн или усердные чиновники. Так ущерб от Ракоци становился достойным упоминания эпизодом, за который власти не считали себя более обязанными расплачиваться с потомками. Тем более что все они в той или иной форме уже были вознаграждены деньгами, должностями, титулами.
В данном контексте примечателен случай с Игнацем Ничем, казначейским служащим, который в 1768 г. решил испросить себе пенсию на том основании, что его отец проявил завидный героизм в годы Освободительной войны. В пространном прошении, составленном в духе агиографических сочинений, немолодой сын покойного отца описал подвиги своего родителя Иоганна Георга Нича. В начале XVIII в. тот служил майором в Кишмартоне, и когда повстанцы подошли к городу, Нич-старший мужественно взял оборону города на себя, нанес осаждавшим немалый урон, стал жертвой предательства, попал в плен, дом его был разграблен. Лишь заступничество монаха-францисканца спасло майора от неминуемой казни. Залечив раны, весь седой от перенесенных испытаний, он отправился в Вену, вернулся во главе вооруженного отряда и вместе с сохранившими верность Габсбургам горожанами освободил город. За свой подвиг Иоганн Георг Нич получил должность городского судьи, которую исполнял в течение двадцати лет (ÖStA. FHKA. UC. Fasz. r. Nr. 607. Subd. 1. N 94 ex Febr. 1768. Fol. 35r–36v). Венгерские власти детально рассмотрели изложенные в прошении факты и сделали вывод о том, что заслуги отца во время восстания Ракоци не имели отношения к казначейской сфере, в которой служил сам Игнац Нич. О самом же просителе руководству было известно, что он нечист на руку и имеет славу скандалиста, поэтому речь идет не о имеющихся заслугах, а о дурной славе. На этом основании Ничу в его просьбе было отказано (Ibid. Fol. 33r).
Иосиф I Габсбург, король Венгрии с 1687 г., император Священной римской империи с 1705 г.
Все рассмотренные выше разрозненные примеры позволяют сделать следующие выводы. Во-первых, размах Освободительной войны был столь широк, а раскол в венгерском обществе столь глубок, что верность Габсбургам перед лицом повстанцев (реальная или приукрашенная) не одно десятилетие считалась заслугой, достойной вознаграждения и прославления. Во-вторых, подданные чутко следили за конъюнктурой на рынке раздачи милостей по заслугам и, зная о том, какие подвиги пользуются спросом, охотно включали мартирологи времен ракоцианских волнений в прошения о должностях и титулах. В-третьих, власти не принимали на веру все факты из прошений и рассматривали подобный довод в контексте баланса заслуг и желанной награды. В этом их стремлении сочетать принципы меритократии и филантропии прослеживаются первые признаки целенаправленной политики, направленной на формирование лояльной и профессиональной бюрократии, на меры социальной защиты нуждающихся подданных.
К началу XIX в. ссылки на верность Габсбургскому дому в дни ракоцианских волнений практически исчезли со страниц ходатайств и петиций. Век национализма, как нередко называют XIX столетие, принес с собой формирование национального пантеона. Процесс этот был постепенный, сравнимый с «ежедневным плебисцитом», которым аббат Ренан определял нацию. Национальным героем становился тот, кому охотнее ставили памятники, в честь кого называли улицы, о ком с удовольствием покупали книги (Хаванова О.В. Венгерский Миллениум 1896 года: между «потемкинской деревней» и «градом Китежем» // Национализм в мировой истории / Отв. ред. В.А. Тишков, В.А. Шнирельман. М., 2007. С. 375–407). Венгерской элите, решительно требовавшей себе равноправия в рамках Австрийской монархии, удалось соединить политическую лояльность династии с пламенным культом мятежного князя Ракоци. Масштабы культа уже вызывали иронию у некоторых современников. Например, у Кальмана Миксата (1847–1910) повествуется о том, как посреди городка Кертвейеш стоял исполинский «дуб Ракоци»: «Под дубом якобы останавливался когда-то Ференц Ракоци. Я потому говорю „якобы“, — пояснял рассказчик, — что дело-то очень сомнительное. Мало ли „дубов Ракоци“ по другим городишкам? И есть ли вообще город без такого дуба? Одно из двух: либо это странствующий дуб, который с места на место переходит, либо Ференц Ракоци только и делал, что „останавливался“ под деревьями все семь-восемь лет своего правления» (Миксат К. Выборы в Венгрии / Пер. с венг. О.К. Россиянова. М., 1965. С. 243). В канун ХХ в. уже вряд ли кто признался бы, что предки его пострадали от повстанцев.
Статья написана в рамках работы над проектом РГНФ № 12-04-00082а.