«Ничто так не портит армию, как война!» Этот афоризм приписывается то Фридриху Великому, то Павлу I, то Наполеону Бонапарту. И действительно, великие потрясения войны, а особенно продолжительной, калечат людские души, оставляя неизгладимый след до конца жизненного пути. Предлагаемая Вашему вниманию статья рассматривает изменения в психологии австро-венгерского солдата. Многие из этих изменений присущи и бойцам других армий, но некоторые — только австро-венграм, как следствие их особенностей государственного устройства.
А.Д.
Миронов В.В.
В последние годы отечественная историческая наука переживает бум антропологически ориентированных исследований. Одним из аспектов изучения исторической действительности через призму антропологического подхода является активно разрабатываемая в российской историографии проблема «Человек на войне» [1]. В настоящей статье делается попытка проследить сдвиги в системе ценностных представлений австро-венгерских военнослужащих, произошедшие под влиянием опыта, приобретенного ими на фронтах Первой мировой войны.
Прежде всего, необходимо отметить, что предвоенным массовым сознанием война, как способ разрешения противоречий, воспринималась не как аномалия, а как элемент, органично присущий практике межгосударственных отношений. В сознании военнослужащих механизм развязывания войны государствами отождествлялся со сценарием драки в пивной, где алкоголю, затуманивающему разум и разжигающему пламя ненависти, применительно к государствам соответствовали стремление к территориальным приращениям за счет соседей, жажда мести и власти [2].
Такое представление о войне базировалось на характерном для общественной мысли того времени убеждении, что исход военной кампании решился бы в одном-двух генеральных сражениях, которые принесли бы окончательную победу одной из сторон. Эта мысль, активно пропагандировавшаяся австрийским генеральным штабом, отчеканилась в сознании отправлявшихся на фронт рекрутов: «До рождества мы будем дома!» [3] Будущий писатель-антифашист Э.Э. Киш — уроженец Праги, отреагировал на просьбу своей матери захватить лишнюю пару белья тем замечанием, что он отправляется не на Тридцатилетнюю войну [4]. То, что предстоявшая кампания будет скоротечной, объясняли, ссылаясь на опыт предыдущих войн, в частности, вспоминая германо-французский конфликт 1870-1871гг., а также тем, что в результате технического прогресса удалось накопить колоссальный арсенал вооружений [5].
Кроме того, в обществе еще не пошатнулась вера в торжество здравого смысла над самоуничтожением, наступавшим в случае затягивания войны.
Германский корреспондент А. Голичер, курсировавший по фронтам войны и сделавший очередную остановку в Южной Австрии весной 1915 г., стал свидетелем разговора вернувшихся с русского фронта раненых форарльбергских егерей, в котором были затронуты мобилизационные настроения августа 1914 г. В умах военнослужащих, вставших под знамена Габсбургов, царило убеждение, что война продлиться недолго, самое большее четыре недели. Выход войны за эти временные рамки представлялся военнослужащим безумием, чреватым крахом мировой цивилизации [6].
Столкнувшись с кровавыми реалиями войны, настроения военнослужащих начинают меняться в сторону оценки войны как бессмысленного массового убийства. 23 сентября 1916 г. на горе Монте-Симоне взрывом, подготовленным австрийскими саперами, было погребено заживо большое количество итальянских солдат (на самом деле, там была проведена газовая атака – прим. А.Д.). Один из австрийцев, слышавший душераздирающие крики замурованных взрывом людей, следующим образом отразил спустя 14 лет свои тогдашние впечатления: «Если так пойдет дальше, то каждый человек, носитель высокой души, глубокой мысли должен сойти с ума, так как только звери могут оставаться здесь равнодушными. Уже тогда я боялся, в случае возвращения домой, уже больше не уметь ориентироваться в жизни. Сегодня, спустя 14 лет, в моих ушах еще стоят наполненные муками крики отчаяния.» [7]
Тотальный характер войны, которая велась враждовавшими блоками с использованием самых современных технологий того времени, свел к минимуму значение традиционных воинских добродетелей. Исход сражений зависел теперь не от героизма отдельного солдата, ставшего маленькой частицей колоссальной военной машины, а от уровня промышленного развития той или иной страны. Все эти новые явления сказались на мироощущении участников тех событий, вызвав к жизни синдром «пушечного мяса». Превратившись в заложников командования, решавшего, в ходе какой операции, разработанной штабными стратегами, военнослужащие должны были отдать свои жизни, солдаты проникались уверенностью в том, что их посылают на убой [8].
Значительное изменение характера войны констатировалось людьми, непосредственно не участвовавшими в боевых действиях, но имевшими отношение к военной сфере. Находившаяся в крепости Перемышль во время ее осады русской армией в 1914–1915 гг. сестра милосердия Й. Микаэльсбург отмечала, что на смену ее восприятия войны, как сошедшихся в единоборстве армий по примеру старых битв, пришла оценка боевых действий, как борьбы не видевших друг друга сил [9]. Участвовавший в обороне Перемышля Б. Вольфганг также обратил внимание на то, что вступившая в войну австрийская армия придерживалась тактики сложившейся еще в 1866 г. [10] Офицер запаса Г. фон Мерхарт, получив боевое крещение на русском фронте в 1914 г., следующим образом отзывался о современной ему войне, качественно отличавшейся от сражений прошлого: «У всех у нас за плечами было боевое крещение, теперь мы знали, как происходят большие битвы современности, какой длительный срок они могут иметь, и что важнейшими требованиями, предъявлявшимися к человеку при артиллерийском огне, были упорство, настойчивость и, прежде всего, непоколебимая выдержка, рядом с которыми собственно храбрость, проявлявшаяся в поединке человека против человека, имела лишь почти эпизодический характер.» [11]
Ревизия взглядов австро-венгерских фронтовиков на историческую сущность войны негативно отразилась на их патриотических убеждениях. Постепенное угасание милитаристской эйфории первых месяцев войны стало необратимым явлением для армий схлестнувшихся в противоборстве военно-политических блоков, особенно для австро-венгерской [12]. Индикатором начавшейся эрозии патриотической формулы «за Веру, Императора и Отечество» (специально для отечественного читателя автор немного изменил лозунг царской России. В Австрии и Венгрии скорее были приняты лозунги «За нашего Императора!» и «За нашего Короля!» соответственно — А.Д.) служат участившиеся факты дезертирства и самоувечий австро-венгерских военнослужащих. В нашем распоряжении имеются статистические данные, касающиеся деятельности военных трибуналов г. Граца в период с 1914 по 1918 гг. Если с начала войны в 1914 г. в военные трибуналы столицы Штирии поступило лишь одно дело по обвинению в дезертирстве, закончившееся оправданием подсудимого, то в 1915 г. количество таких дел составило 47, причем в пяти случаях обвинявшиеся в дезертирстве солдаты были оправданы. Скачкообразное увеличение количества дезертиров в 1915г., скорее всего, объяснялось начавшейся войной с Италией. Пик случаев дезертирства пришелся на 1916г., когда трибуналы вынесли 66 обвинительных приговора, что, по всей видимости, было связано с эскалацией боевых действий на русском и итальянском фронтах. В 1917 г. наблюдалось заметное снижение по сравнению с предыдущим годом, числа приговоренных трибуналами военнослужащих до 33 человек, что могло быть связано с затишьем, воцарившимся на русском фронте после Февральской революции в России. Статистика за 1918 г. была неполной и ограничивалась десятью месяцами, в течении которых на скамью подсудимых было отправлено 7 человек [13]. Чаще всего военнослужащие дезертировали с фронта, будучи не в силах дальше терпеть царивший там голод. Представшему перед военным трибуналом ландштурмисту Антону Кребсу, дезертировавшего в апреле 1917 г., инкриминировалось намеренное удаление из воинской части, сопровождавшееся критикой продовольственного снабжения [14].
Нанесение себе самоувечий практиковалось австрийскими военнослужащими для того, чтобы покинуть фронт. Измученные в 1916 г. трехдневным отступлением, местами переходившим в беспорядочное бегство, два молодых солдата договорились ранить друг друга и таким образом попасть домой. Но осуществить задуманное им не удалось, поскольку обоих солдат взяли с поличным, приговорив одного из них к расстрелу [15]. Согласно австрийскому психиатру О. Заксу, количество австронемецких военнослужащих, нанесших себе самоувечья, уступало лишь чехам. Из обследованных Заксом больных, чехи составляли 25 человек, австрийские немцы — 10, чешские немцы — 3, поляки — 7, венгры — 7, румыны — 6, венгерские румыны — 6, русины — 2, хорваты — 3, словаки — 2, итальянские далматинцы — 1, австрийские итальянцы — 1, босняки — 1, русские военнопленные — 2. Таким образом, соотношение между «самоувечными» — австрийскими немцами и военнослужащими других национальностей составляло 10:60 [16].
Наконец, нельзя недооценивать влияние обыденного сознания на австрийских военнослужащих, проявлявшегося в восприятии жизни в своей стране как степени наличия у них тех или иных материальных благ. В письме от 21 мая 1917 г. военнослужащий Франц Кубик, призванный из Брно, просил брата, перебежавшего к итальянцам, не терзать себя сомнениями по поводу совершенного поступка: «Не думай об этом, после войны на чужбине будет лучше, чем здесь, и большинство останется там, или поедут в Америку, или в Швейцарию. У меня здесь коллега, специалист по железобетону из Кремсиера (город в Чехии — В.М.), он 6 лет был в Италии и сказал мне, что он поедет туда, и после войны будет объявлена всеобщая амнистия. Скоро будет мир!» [17]
На заключительном этапе войны призывы военного командования сохранять верность воинскому долгу не находили отклика даже у австрийских немцев. Под впечатлением разброда единой некогда армии по национальным квартирам, австрийские военнослужащие-немцы проявляли все меньше готовности жертвовать своими жизнями ради победы в войне. В октябре 1918 г. на итальянском фронте лавинообразно возросли случаи выхода из повиновения воинских частей, рекрутированных из австрийских немцев. Составляя в 111-м пехотном полку 20%, солдаты-немцы объявили солидарность со взбунтовавшимися чехами, отказавшись выйти на позиции [18]. Офицеры 59-го полка, рекрутированного из Зальцбурга, опасались выводить рядовых на позиции из-за их неблагонадежных настроений [19]. Затем вышли из повиновения тирольские императорские егеря, считавшиеся элитой армии [20]. 30 октября 1918 г. альпийские войска, узнав, что они используются для замещения отправлявшихся на Родину венгерских частей, подняли настоящий бунт [21].
Интересными и заслуживающими внимания нам представляются результаты референдума, проведенного военным командованием в Боснии осенью 1918 г. среди 3-го полка императорских стрелков, сформированного из уроженцев Южного Тироля. Вопреки ожиданиям командования, считавшего южных тирольцев патриотически настроенным элементом, вынесенный на референдум вопрос о необходимости сохранения монархии встретил поддержку лишь у 8% офицеров и 10% солдат. Попытки властей объяснить такой исход голосования ссылкой на то, «что тирольцы чувствовали себя в Боснии несчастливыми», с учетом того, что среди молодых офицеров запаса пробивали себе дорогу социалистические идеи, затронувшие и рядовых, выглядели смехотворными [22].
Война тяжело отразилась и на других аспектах мировоззрения военнослужащих. Прежде всего, участие в боевых действиях повлекло за собой корректировку положения, занимавшегося человеком в мире. Человек выступал теперь не только в ипостаси субъекта, но и объекта исторического процесса, бессильного противостоять воздействию внешних сил. Офицер В. Винклер, участвовавший в сербской кампании 1914 г., вспоминал о солдате, произнесшем во время мощного артиллерийского обстрела сербской артиллерией австрийских позиций такие слова: «Если я останусь в живых и вернусь домой, тогда я буду спрашивать каждого знакомого: “Вы когда-нибудь бывали на заячьей охоте?” “Да, конечно”. “А зайцем?“» [23]. Из данной переоценки человеком своего места в мире проистекало повышенное внимание военнослужащих к разного рода приметам и суевериям. По мнению военнослужащих, постоянно носимый с собой предмет был способен оградить его обладателя от пуль и снарядов. Обычно талисман носился в недоступном для глаз окружающих месте. Решившие испытать прочность стальной каски солдаты, в шутку нанеся удар по голове другого военнослужащего, на которую была одета каска, обнаружили выпавший из нее кусок кальсон, который, по признанию солдата, он носил в качестве талисмана [24]. Военный врач Б. Брайтнер вспоминал, что у многих раненых и убитых австрийских солдат он наблюдал цепочки с мадоннами, появление которых он связывал с усилившимися в обстановке отступления австрийской армии в 1914 г. религиозными чувствами военнослужащих, стремившихся найти поддержку в религии [25].
В спектре мировидения военнослужащих произошло смещение в сторону иррациональных тонов, причем определяющей чертой сознания фронтовиков стал фатализм. Различные случаи чудесного спасения в боевой обстановке сказывались на усилении у австрийских солдат и офицеров веры в судьбу. Офицер-штириец, рассказывая о том, как, немного опоздав, он не попал в блиндаж, разрушенный прямым попаданием снаряда, считал, что его спасло чудо [26]. Фронтовик Ф. Дексю, ссылаясь на непредсказуемость развития событий на фронте, не соглашался с противниками суеверий: «Кто мы? Стоим ли мы под защитой сверхъестественных сил? Следуем ли мы закономерностям или случайностям? Или случайность — наш закон? Может, не будет таких попаданий как позавчера? Именно теперь, в данный момент? Прямо по нам? Действует ли природный закон дважды обстрелянного пункта?» [27] В последнем случае Дексю, вероятно, имел в виду поговорку о том, что снаряд не попадает дважды в одну и ту же воронку. Имели место случаи, когда в минуту смертельной опасности военнослужащие, оставив насмешки над религиозными институтами и священниками, мгновенно преображались, становясь активными сторонниками религии. Прежде всего, причина подобной внутренней трансформации человека на войне состояла в том, что, обращаясь к богу, военнослужащие стремились получить от него защиту от подстерегавших на фронте опасностей [28]. В то же время, сложившиеся на войне религиозные культы не были религией в чистом виде, сочетая как традиционные христианские обряды, так и возникшие на войне. Фронтовиками практиковалось исключение из колоды и выбрасывание определенных игральных карт, якобы приносивших несчастье. Обручальные кольца также снимались с пальцев и выбрасывались [29].
Жизнь «одним днем» побуждала военнослужащих не откладывать осуществление своих планов на будущее. Модель поведения солдат и офицеров в этом случае представляла собой предельно сжатую во времени деятельность, нацеленную на получение максимума жизненных благ. Ф. Вебер, австрийский офицер, воевавший на Итальянском фронте, вспоминал, что один подпоручик, удрученный предстоявшим возвращением на фронт, пытался устранить из памяти страшные картины войны повышенным употреблением алкоголя, предприняв в довершение попытку самоубийства [30]. Нередко утрачивалось чувство меры, обычно удерживающее потребительские аппетиты в разумных пределах. Тот же Вебер сообщал о том, что два австрийских пехотинца, войдя в обнаруженный ими подвал, открыли огонь по хранившимся там бочкам вина и, вскоре потеряв над собой контроль вследствие алкогольного опьянения, захлебнулись в залившем подвал вине [31].
Война нанесла сильный удар по нравственным качествам военнослужащих, поскольку обладание оружием вытеснило правовые нормы мирного времени, а ситуация выживания на фронте способствовала пересмотру нравственных стандартов, свойственных довоенному периоду. Прежде всего, у военнослужащих выработалась привычка к насилию, которая по инерции переносилась и на мирную жизнь. На заседании военного трибунала г. Граца в июле 1916 г. слушалось дело по обвинению пехотинца Н. Вальнера в совершении им в течение 1915–1916 гг. сразу четырех преступлений. Осенью 1915 г. он украл у другого солдата обмундирование и другие вещи общей стоимостью 45 крон. В апреле 1916г. Вальнер бежал из под ареста. Еще в марте 1916 г., представившись детективом, расследовавшим кражу казенной обуви на одном из складов, Вальнеру удалось выманить деньги у жившего в окрестностях Леобена населения. Явившись к жившим в Ненненсдорфе под Леобеном Я. Хайму и И. Риттеншек, Вальнер потребовал от обоих 60 крон. Вернувшись на следующий день, он обыскал их квартиру и похитил ценностей на сумму более чем 500 крон. В поисках имевшейся, по его мнению, у хозяев сберегательной книжки, Вальнер, не найдя ее, направил на перепуганных людей револьвер, приказав хозяевам успокоиться: «Спокойно, сейчас военное время. Если не успокоитесь, тогда револьвер. Спокойно женщина, иначе военное время.» [32] Ю. Дейч сообщал о том, что поведение возвращавшихся с фронта в 1918 г. австрийских военнослужащих определялось верой во всесилие оружия [33].
Под влиянием боевой обстановки у военнослужащих усилился личный индивидуализм, не согласовавшийся с официальными установками о духе фронтового товарищества, якобы царившего на фронте. По воспоминаниям В. Брауна, воевавшего на русском фронте с мая 1915 г. и взятого в плен тогда же, увиденное и пережитое австрийцами на фронте ни в коей мере не способствовало тому, чтобы пробудить в них чувство человечности и любви к ближнему [34].
Таким образом, морально-психологический облик австрийских военнослужащих претерпел в ходе войны значительные изменения. В условиях резкой девальвации ценности человеческой жизни у них выработался устойчивый стереотип поведения, в котором нормы мирного времени уступили место специфической военной психологии. В мировидении усилились иррациональные элементы, что объяснялось, прежде всего, нестабильным психологическим состоянием военнослужащих, искавших в религиозных культах и их суррогатах защиту от разнообразных опасностей. Задача выживания на фронте оттеснила на второй план нормы мирного времени, связанные с образцами нравственного поведения. В душах возросла черствость, проявлявшаяся в неспособности к сопереживанию.
Примечания
1 См.: Сенявская Е.С. Образ врага в сознании участников Первой мировой войны // Вопросы истории. 1997. № 3; она же. Человек на войне: историко-психологические очерки. М., 1997; она же. Психология войны в XX веке. Исторический опыт России. М., 1999.; Поршнева О.С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в Первой мировой войне (1914 — март 1918). Екатеринбург, 2000.
2 Neumaier J. Im serbischen Feldzuge 1914. Erlebnisse und Stimmungen eines Landsturmoffiziers. Innsbruck, 1917. S. 42.
3 Цвейг С. Статьи. Эссе. Вчерашний мир, воспоминания европейца. М., 1987. С. 307.
4 Kisch E.E. Schreib das auf Kisch! Das Kriegstagebuch von E. E. Kisch. Berlin, 1930. S. 12.
5 Fleck R. Wien um 1914. Ikonen des Krieges // Osterreich und der Grosse Krieg 1914-1918. Die andere Seite der Geschichte. Wien, 1989. S. 16-17.
6 Holitscher A. In England. Ostpreussen – Sudosterreich. Gesehenes und Gehortes 1914-1915. Berlin, 1917. S. 118.
7 140.000 Kilogramm Dynamit. // Ein Volk klagt an! Fiinfzig Briefe uber den Krieg. Wien-Leipzig, 1931. S. 32.
8 Benzer R. Vorarlbergs Blutopfer im Ersten Weltkrieg. Innsbruck, 1965. S. 21.
9 Michaelsburg J. Im belagerten Przemysl 1914- 1915. Leipzig, 1915. S. 5.
10 Wolfgang B. Przemysl 1914-1915. Wien, 1935. S. 25.
11 Mehrhart G. v. Kriegstagebuch. Bregenz, 1986. S. 40.
12 См.: Сенявская Е.С., Миронов В.В. Человек на войне: “свои” и “чужие” // Мировые войны XX века. В 4 кн. Книга 1. Первая мировая война. Исторический очерк. М., 2002. С. 519-537; Миронов В.В. О духе патриотизма и фронтового братства в австро-венгерской армии периода Первой мировой войны // Армия и общество. Материалы международной научной конференции. Тамбов, 2002.
13 Konakowitsch Т.P. Im Namen seiner Majestat des Kaisers. Die Tatigkeit der Grazer Militargerichte 1914 bis 1918. Graz, 1999. Phil. Diss. S. 214- 215.
15 Im Namen des Gottes. // Ein Volk klagt an! Fiinfzig Briefe uber den Krieg. Wien-Leipzig, 1931. S. 39.
16 Malleier E. Formen nwmlicher Hysteric Die Kriegsneurosen im 1 Weltkrieg. Wien, 1993. S. 99-100.
17 Osterreichisches Staatsarchiv – Kriegsarchiv (KA) Wien / Armeeoberkommando (AOK) (1917) / General Zentrale Nachweisbuero (GZNB) / Karton 3781 / Akt 9684.
18 Kerchnawe H. Der Zusammenbruch der osterreichisch-ungarischen Wehrmacht im Herbst 1918. Miinchen, 1921. S. 105.
21 Ibid. S. 120.; Rauchensteiner M. Osterreich-Ungarn und der Erste Weltkrieg. Graz-Wien-Koln, 1994. S. 614.
22 Plaschka R.G., Haselsteiner H., Suppan A. Innere Front. Militarassistenz, Widerstand und Umsturz in der Donaumonarchie 1918. Wien, 1974. Bd 2. S. 242f.
23 Winkler- W. Wir von der Siidfront. Ernstes Heiteres aus den Kampfen in Serbien und am Isonzo. Wien, 1916. S. 35.
24 Schneeberger H. Der berstende Berg. Vom Heldenkampf der Kaiserjager und Alpini. Oldenburg-Berlin, 1941. S. 11- 12.
25 Breitner B. Unverwundet Gefangen. Aus meinem sibirischen Tagebuch. Wien-Berlin-Leipzig-Munchen, 1922. S. 69.
26 Osterreichisch-ungarische Krieg in Feldpostbriefen. Miinchen, 1916. Bd 1. S. 118.
27 Decsey F. Im Feuerkreis des Karsts. Neue Folge des Krieges im Stein. Graz, 1916. S. 87.
28 Schoss A.M. Verklungene Tage. Kriegserinnerungen eines Artilleristen. Wien-Leipzig, 1933. S. 177.
29 Patera V.H. Unter Osterreichs Fahnen. Graz-Wien-Koln, 1960. S. 296.
30 Weber F. Das Ende der alten Armee. Osterreichs-Ungarns Zusammenbruch. Salzburg-Stuttgart, 1959. S. 286.
32 Konakowitsch T.P. Op. Cit. S. 118.
33 DeutschJ. Aus Osterreichs Revolution. Militarpolitische Erinnerungen. Wien, o. J. S. 21.
34 Braun W.H. Unter Zarenherrschaft und Sowjetstern. Erlebtes und Erschautes in Russland und Sibirien wahrend des Weltkrieges und Revolution. Graz, 1930. S. 19.
Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2005/2006. Актуальные проблемы изучения. — М.: “Российская политическая энциклопедия” (РОССПЭН), 2006. — 416 с. С.213–219