Юлиус МАТЕЙКА (родился в 1886 году) — словак, член КПЧ с 1921 года. В 1915 году попал в плен к русским. В 1917–1919 годах служил в интернациональных формированиях Красной гвардии и Красной Армии. В 1919 году вернулся на родину. Активно участвовал в коммунистическом движении в буржуазной Чехословакии. В период второй мировой войны работал в подполье, принимал активное участие в подготовке Словацкого народного восстания. После 1945 года в течение девяти лет был председателем первичной организации КПЧ и секретарем местного Национального комитета.
В 1961 г. в Москве вышел сборник воспоминаний словацких красноармейцев — участников Великой Октябрьской социалистической революции и гражданской войны в СССР. Для тематики этого сайта интересна та часть их воспоминаний, которая относиться к предвоенному периоду, Первой мировой войне и пребыванию в российском плену. Естественно, бывшие бойцы «красной гвардии» часто сгущают краски, но все же, как кажется, они не так далеко уходят от истины, как современные историки.
Публикуется с незначительными сокращениями.
Родился я в 1886 году в деревне Св. Антол в Словакии, недалеко от города Банска-Штявница. Я закончил пять классов приходской школы с трудом, потому что уроки мог посещать только в теплую хорошую погоду. Единственная пара башмаков, на которых было не меньше десятка заплат, не спасала от грязи и холода осенью и зимой, и поэтому большей частью я сидел дома. Мой отец был рабочим, и его заработка не хватало не только на покупку обуви для сына, но и на питание. За двенадцатичасовой рабочий день он получал всего 72 геллера, что примерно равнялось 72 копейкам. Нашим постоянным кушаньем была тминная похлебка.
Так нищенствовало большинство населения.
В моей памяти сохранился такой случай. Однажды в наш дом пришел судебный исполнитель и потребовал уплаты трех дукатов штрафа за то, что я не посещаю школу.
— Будь у меня такие деньги, — ответила мать, — я бы давно купила ботинки, и парнишка ходил бы в школу.
Но это не остановило судебного исполнителя. Он опечатал наш сундук, в котором была одежда родителей. Потом этот сундук вместе со всем содержимым продавался с аукциона в присутствии жандармов. Мы же должны были молчать. Таковы были порядки в государстве его императорского и королевского величества.
В четырнадцать лет я уже работал на шахте. В первый год я зарабатывал 20 геллеров в день. И каждый следующий год мне увеличивали дневной заработок на два геллера.
Отец был очень доволен мной, как-никак мой дневной заработок ежегодно возрастал. Однажды отец, обрадованный тем, что я помогаю кормить многочисленную семью, купил мне костюм и ботинки. И я стал настоящим кавалером, владельцем двух смен одежды: одной — для работы, другой — для праздников. Но вскоре от этой непосильной работы я тяжело заболел и вынужден был уйти с шахты.
Я стал учиться столярному ремеслу. Это были тяжелые, горькие годы. Отец должен был одевать и кормить меня, да еще платить десять дукатов за обучение. О каникулах или отпуске я не мог и мечтать. Таких, как я, в рабочих семьях было большинство.
У своего мастера я был не только учеником, но и домашней прислугой. Я нянчил ребенка, бегал в магазин за продуктами.
После трех лет обучения я стал подмастерьем, то есть настоящим рабочим. В эти годы я примкнул к марксистским кружкам. От старых рабочих я узнал о Марксе и Энгельсе и постепенно становился социал-демократом, борцом за права рабочих. Нам — небольшой группе рабочих — удалось основать в городе Банска-Штявница социал-демократическую организацию, в которую входили шесть столяров, восемь обувщиков, шесть каменщиков и три слесаря. Первое мая 1909 года я праздновал уже как социал-демократ. На груди у меня был значок с портретом Карла Маркса, на рукаве — красная повязка. Мы вышли на улицы города, распевая революционные песни и провозглашая: «Да здравствует мировая революция!» Такая демонстрация в те времена считалась смелым выступлением. К тому же нас было всего 23 человека.
Я отчетливо помню события того дня. На одной из улиц на колонну напали жандармы, размахивая дубинками. После драки демонстрантов отвели к капитану жандармерии (в жандармерии звания были, как в кавалерии. Таким образом офицер был ротмистром), который посадил всех в кутузку. В седьмом часу вечера нас выпустили. Оказавшись на свободе, все дружно отправились туда, куда не могли проникнуть ни жандармы, ни их прислужники. Я проводил товарищей до заброшенной штольни, которая вела в шахту «Зигмунд». Там при свечах до глубокой ночи мы праздновали Первое мая. По домам расходились радостные, довольные: нам не смогли помешать ни жандармские дубинки, ни тюрьма.
С каждым годом все тяжелее жилось трудящимся: многие предприятия закрывались. В городе Банска-Штявница невозможно было найти работу. Начались долгие скитания по стране. Приехав в Будапешт, я сразу же встал на учет в организацию социал-демократической партии и начал принимать активное участие во всех демонстрациях, забастовках, собраниях. Помню одну из крупнейших забастовок будапештского пролетариата в конце 1909 года. Фабриканты начали снижать заработную плату и потребовали, чтобы рабочие трудились по десяти часов в день. Пролетариат Будапешта ответил на это требование забастовкой. В те дни многие улицы города выглядели так, словно по ним прошел фронт: перевернутые трамваи, вывороченные рельсы, перерезанные провода, груды кирпича и стекла. Капиталисты, испугавшись, пытались удрать из города. Однако рабочие быстро заняли улицы и вылавливали их, как цыплят. Буржуи умоляли нас отпустить их, сулили золотые горы.
Забастовка завершилась победой рабочих. Зарплата, правда, осталась прежней, но нам удалось отстоять восьмичасовой рабочий день на крупных предприятиях. Успех окрылил рабочих.
В 1910 году я принял участие в демонстрации будапештских рабочих, проходившей под лозунгом «За всеобщее, равное и тайное избирательное право». Тогда, в 1910 году, избирательное право предоставлялось только лицам, достигшим двадцатичетырехлетнего возраста и имевшим четырехкомнатную квартиру. Женщины были лишены избирательных прав. Демонстранты подошли к зданию парламента, требуя предоставления избирательных прав всем гражданам, достигшим восемнадцати лет. На них напала конная полиция, вооруженная дубинками. Попало нам здорово. Моя спина буквально почернела от побоев. И хотя полицейские продолжали нас избивать, мы не испугались и кричали: «Да здравствует социал-демократическая партия!» В этой демонстрации участвовало несколько тысяч будапештских рабочих и членов их семей. Жены рабочих и наши социал-демократии проявляли исключительную смелость и мужество. Во время демонстрации они бросали камни в полицейских, которым пришлось порядком поработать, прежде чем им удалось оттеснить демонстрантов с площади.
В 1911 году я снова участвовал в демонстрации будапештских рабочих. В то время хлеб и мука подорожали на пять геллеров за килограмм. Но фабриканты не собирались повышать заработную плату. Руководители социал-демократической партии Австро-Венгрии внесли в парламент резолюцию, в которой выдвигалось требование увеличить заработную плату на пять геллеров за каждый час работы в связи с повышением цен на муку и хлеб. Одновременно в резолюции говорилось, что правительство обязано в семидневный срок сообщить о своем решении руководству социал-демократической партии.
Прошло 14 дней, однако рабочие не получили от господ капиталистов никакого ответа. Только демонстрация рабочих могла заставить правительство и капиталистов пойти на уступки. Колонны демонстрантов направились к дворцу министра продовольствия Андраши. Тысячи рабочих требовали снизить цены на хлеб и муку на пять геллеров за килограмм или повысить заработную плату на пять геллеров за каждый час работы. В демонстрации участвовало много работниц и женщин с детьми. Они вместе с мужчинами забросали дворец камнями. Разбитые стекла со звоном сыпались на тротуар. Сразу же на нас напала полиция. Ей удалось разогнать демонстрантов. Но и полицейским досталось на орехи. Не одна голова была разбита камнем, брошенным меткой рукой рабочего или его жены. Шесть прирезанных полицейских лошадей валялось на улице.
Через неделю после демонстрации правительство удовлетворило требования рабочих. Заработная плата была повышена на пять геллеров за каждый час работы. Эта победа еще больше укрепила уверенность рабочих в том, что капиталисты никогда ни в чем добровольно не уступят. Только суровая борьба и единство рабочего класса являются полной гарантией победы над капиталистами.
Как только разразилась мировая война, меня с первым же эшелоном отправили на фронт. Под Люблином мы получили от русских хорошую трепку. Наш обоз не успевал вывозить раненых. Позже на Восточном фронте мне пришлось пережить не один такой бой. 16 сентября 1915 года я попал в плен. Под конвоем казаков нас доставили в лагерь для военнопленных в Дарницу, под Киевом. Никогда в жизни не забуду ужасных условий, в которых находились там пленные: голод, холод, болезни и грязь.
Единственное спасение мы видели в поезде, который ежедневно увозил пленных из лагеря на работы во внутренние губернии России. Однажды, когда вновь прибыл этот поезд, чтобы наполнить свои вагоны живым грузом, я, с трудом собрав последние силы, добрался до одной из теплушек. Меня охватила нестерпимая жажда жизни. В давке какой-то казак больно ударил меня нагайкой. Но я сразу даже не заметил этого, настолько я радовался тому, что проник в вагон.
Этот эшелон следовал в Сибирь. Русские солдаты не проявляли к нам враждебности. Нередко они старались помочь нам.
В декабре 1915 года мы прибыли в Оренбург. Лагерь для военнопленных находился на окраине города на большом пустыре, обнесенном забором. До войны здесь устраивались ярмарки, на которых татарские баи торговали различными товарами и даже женщинами. Каждому татарину его магометанская религия разрешала иметь до семи жен. На ярмарке богатый бай мог купить приглянувшуюся ему женщину и пополнить свой гарем.
Но и здесь, в Оренбурге, в глуши гигантской русской империи, власти относились к нам также бесчеловечно, как и в Дарнице. Нам часто приходила в голову поговорка: «Хрен редьки не слаще».
В царской России, в каком бы лагере мы ни находились, военнопленные вместе со всем русским народом всегда чувствовали казацкую нагайку. Ежедневно из нашего лагеря вывозили по нескольку трупов. Люди не выдерживали голода, жестоких морозов и различных болезней. Так по воле кучки мерзавцев, посылавших на бойни мировой войны миллионы бедняков, из жизни безвременно уходили молодые, еще недавно здоровые люди.
Но все же, несмотря на тяжелые условия, моя любовь к жизни не остывала. Единственный путь к спасению я видел в полевых работах в деревне. Поэтому каждое утро я по нескольку часов выстаивал у входа в лагерь, надеясь, что какой-нибудь казак или крестьянин возьмет меня в батраки. Мне повезло. Однажды один богатый крестьянин из деревни Ивановки предложил мне работу. Я с радостью согласился. Меня вызвали в канцелярию к начальнику лагеря — мой будущий хозяин уже успел попросить отпустить меня для работы в его хозяйстве. Начальник лагеря равнодушно согласился, заметив при этом, что все равно каждое утро из лагеря приходится вывозить замерзших «австрияков». Крестьянин радовался, что ему удалось заполучить дешевого работника. Моя же радость была безгранична. Наконец я покидал этот проклятый лагерь. На санях мы отправились в Ивановку, находившуюся в 82 верстах от Оренбурга.
На пути в лагерь крестьянин помечал дорогу, чтобы не заблудиться на обратном пути. Но начался сильный буран, и его пометки занесло снегом. В такую метель нетрудно было заблудиться. После долгих блужданий мы выехали к постоялому двору в балке, занесенной снегом.
Корчма была полна татар, они распивали горячий чай. Мы тоже согрелись чаем и закусили. Хозяин постоялого двора указал нам правильный путь. Мы снова сели в сани и отправились в Ивановку. Добрались до нее лишь в полночь. От страшного холода я посинел, хотя хозяин, опасаясь, как бы я окончательно не замерз, завернул меня в свой овчинный тулуп. Хозяйка быстро вскипятила крепкого вишневого чая. Я сразу же выпил несколько чашек. Крестьянин угостил меня самогоном, советуя хорошенько пропотеть, чтобы не простудиться. На другой день, проспав до обеда, я проснулся совершенно здоровым. Я понимал теперь, почему хозяин так безбожно напоил меня не только чаем, но и самогоном. После обеда я осмотрел его обширное хозяйство. У него было четыре лошади, четыре верблюда, десять коров, десяток телок, двадцать пять овец, две козы и пять свиней. И за всей этой скотиной теперь должен был ухаживать я. Работы было по горло. И хотя мне платили всего два рубля в месяц, я был очень доволен: по крайней мере живым выбрался из лагеря, где я бы умер голодной смертью. А тут мне жилось довольно сытно, хотя время было военное.
Рождество 1915 года было моим первым рождеством в России. Этот праздник я провел вдали от близких, в занесенной снегами деревушке Ивановке Оренбургской губернии.
Однажды в деревню приехали три венгра. Они рассказали, что, имея специальность, можно хорошо устроиться в городе. Они говорили, что в Оренбурге нуждаются в мастеровых и что там хорошо платят. Поразмыслив над этим, я решил идти в город. Ночью 15 апреля 1916 года я незаметно покинул дом моего хозяина и вместе с приятелем Штефаном Яношем отправился в Оренбург. Мы избегали дорог и шли бескрайними полями. Вокруг расстилалась огромная, гладкая, как стол, равнина. Над головой мириадами звезд сверкало ночное небо.
К обеду мы добрались до небольшой казачьей станицы. Здесь с нами произошла неприятная история. Утолив жажду в ручье, мы решили немного вздремнуть после долгого и утомительного пути и направились к стоявшей неподалеку копне сена. Лишь только мы сделали несколько шагов, нас сразу же окликнули. Сначала мы не поняли, в чем дело. Однако вскоре все стало ясно. Казацкий урядник признал в нас «австрияков» и отвел в свою канцелярию. Там он приказал нам раздеться догола. Как только мы предстали перед господином урядником в костюме Адама, он начал стегать нас кнутом. При этом он страшно сквернословил.
Правда, и мы не молчали. Чертовски больно, когда стегают кнутом. Пытаясь оправдаться, мы сказали, что хозяин нас отпустил, так как не мог обеспечить работой. Урядник не поверил этому, и действительно, трудно было поверить, чтобы весной зажиточный крестьянин не мог найти применение для такой дешевой рабочей силы, как военнопленные. Что и говорить, всыпал нам урядник крепко. После этой церемонии грозный начальник вызвал кучера и приказал отвезти нас в соседнее село, чтобы выяснить, не бежали ли мы оттуда. Мы, конечно, скрыли название деревни, в которой работали.
В село кучер привез нас к вечеру. Староста, видно добрый человек, оставил нас на ночлег, предложив наутро отвезти в соседнюю деревню. Кучер, видя, что беглецов никто не опознал, попросил постелить для нас в конюшне соломы. Мы обнаружили, что конюшня не заперта, и от волнения не смогли сомкнуть глаз, хотя спать нам очень хотелось, особенно после полученного в тот день «массажа». Но разве можно уснуть, когда есть возможность бежать! Затаив дыхание, боясь нарушить тишину хоть одним словом, мы пролежали до полуночи. А потом смело вышли из конюшни. Темная ночь укрыла нас. К утру мы добрались до какой-то татарской деревушки. Здесь нам уже не грозила опасность. Местные жители оказались очень добрыми людьми. Мы купили печеной конины, кумыса и пошли в ближайший лесок. Там закусили и решили отдохнуть. Нас разбудил скрип проезжавшей по дороге телеги. В вознице я узнал своего хозяина. Нам пришлось терпеливо ждать, пока он не проехал по направлению к Ивановке. Потом мы вышли из лесу и к вечеру добрались до Оренбурга.
В городе мы сразу же явились в контору по делам военнопленных, находившихся на территории Оренбургской губернии, и попросили предоставить нам какую-нибудь работу. На вопрос, где мы работали до этого и откуда прибыли, мы ответили, что пришли из Ивановки.
При слове «Ивановка» у чиновника от радости загорелись глаза:
— Ага, так вашу мать, так это вы, птенчики, удрали из Ивановки? А вас здесь только что искали.
Мы сделали вид, будто ничего не поняли. Однако даже покорное выражение наших давно не бритых физиономий не могло предотвратить ожидавшей нас беды. Повторилась старая песня: нагайка и каталажка. Но там мы долго не просидели. Через полчаса стали кричать, что нам нужно выйти по большой нужде. Ничего не помогало. Но мы были настойчивы и все громче повторяли нашу просьбу. Часовой, видимо, осознал важность и определенную справедливость нашей просьбы. Он сжалился и выпустил нас. Да, выпустил, старый добряк, и больше уже не видел. Мы убежали. И когда ворота остались позади, мы послали ко всем чертям часовых и полицейских.
В поисках работы мы отправились в центр города. Я быстро нашел работу в небольшой столярной мастерской, где изготавливались рамки всех размеров и оттенков для икон святых и мучеников.
Столярное дело я знал, и русские мастера говорили, что мой рубанок находится в хороших руках. Я был счастлив, что нашел работу и что мной довольны. В мастерской меня кормили и платили пять рублей в неделю. Спал я на верстаке.